Партизанки

Офицер, неторопливо листая паспорт, внимательно поглядывает на мать с сыном. По его знаку жандармы начинают обыск повозки. Бесцеремонно отодвинув раненого юношу в сторону, они перетряхивают и сбрасывают сено, заглядывают под телегу, роются в вещах. «Эх, гранату бы сейчас!» — устало подумал Женя, с потаенной ненавистью глядя в толстые, заплывшие жиром физиономии оккупантов.

Документы перешли в руки еще одного жандарма, и тот, мельком заглянув в них, удалился в караулку. «Что это значит? — тревожно глядя ему вслед, терялась в догадках женщина. — Неужели в чем-то заподозрили?»

Жандарм долго не возвращался, и Татьяна Васильевна, оставаясь внешне спокойной, начинает не на шутку волноваться: такого еще не бывало! Заставив себя через силу улыбаться, она развернула узелок с едой и с любезным видом стала предлагать охранникам сало, яички, яблоки, припасенные в дорогу:

— Битте! Битте!

— О, шпик! — оживились гитлеровцы, и огромные солдатские ручищи потянулись к провизии.

«Чтоб вам подавиться этим салом!» — по-прежнему не находя себе места от волнения, думала Татьяна Васильевна, глядя на фашистов.

Минут через десять, то ли благодаря щедрому угощению, то ли еще почему-то, документы Семенчукам возвратили. Лениво махнув рукой, охранник поднял шлагбаум.

Спросив у редких прохожих адрес больницы, Татьяна Васильевна погнала лошадь туда. «Лишь бы только успеть!»

И она успела. Операция, сделанная в тот же день (Жене пришлось удалить правую руку выше локтя), прошла успешно. Взволнованной матери, не находившей себе места во дворе больницы, сообщила об этом молоденькая медсестра. «Не переживайте, — все образуется! — улыбнулась она напоследок. — Идите-ка лучше домой».

Но измученная, давно потерявшая покой и сон Татьяна Васильевна не могла заставить себя уйти отсюда, где ее сыну, хоть и спасенному только что от гибели, все же грозит смертельная опасность. Ведь именно здесь, в оккупированном городе, где ее Женя всецело во власти гитлеровцев, и начинаются самые тяжелые испытания. До глубокой ночи стояла она у крыльца больницы, неотрывно глядя на окна второго этажа.

…На следующий же день (тревожные опасения матери начали сбываться гораздо быстрее, чем она могла предположить), в дверях маленькой палаты, где был помещен Женя, появился жандармский офицер с папкой в руках. Потребовав у санитарки стул и жестом приказав оставить их вдвоем, он подсел к кровати раненого.

— Как себя чувствует партизан? — тщательно подбирая русские слова, спросил гитлеровец.

— Вы меня с кем-то путаете, дяденька. Я не партизан.

— Не отпирайся. Тебе это все равно не поможет! Где, кто и когда тебя подстрелил? Немецкие солдаты или полиция? Рассказывай подробно.

И юноша, собрав последние силы и волю, начал без запинки, без колебаний отвечать на вопросы жандарма. Ошибиться, даже в самом малом, в самой незначительной, несущественной мелочи, было нельзя. И Женя, прекрасно понимая это, тщательно взвешивал каждое свое слово, каждый свой жест и взгляд.

Напряжение, однако, слишком велико. Ведь после мучительной операции не прошло еще и суток! И постепенно ответы юноши становятся сумбурными: силы оставили его.

«Был офицер! Допрашивал… Называл партизаном!» — взволнованно шептали медсестры Татьяне Васильевне, которая с раннего утра уже была под окнами больницы.

«Вот оно, начинается!» — похолодела от ужаса мать. Но тотчас же, другая, более острая мысль заслоняет все остальное: «Неужели им что-либо известно? Что именно? Откуда?»

Неопределенность — мучительнее, страшнее всего. И те короткие летние ночи, которые проводила Татьяна Васильевна без сна у знакомых, окончательно изнурили ее.

Медленно, в постоянной тревоге и ожидании тянутся дни. Сколько их уже позади? Татьяна Васильевна потеряла счет. Она жила лишь одной надеждой: во что бы то ни стало спасти сына. И когда наконец после долгих уговоров и просьб ей разрешили короткое свидание с Женей, это показалось ей несбыточным счастьем.

А через несколько дней, когда юноше стало много лучше, и он уже всерьез начал подумывать о побеге из больницы, ему пришлось пережить еще одно испытание, которое едва не кончилось трагически.

…Два рослых автоматчика в серо-зеленых мундирах и тяжелых кованых сапогах замерли без движения у дверей палаты. Гитлеровский офицер (Женя видел его впервые) холодно и бесстрастно чеканит, глядя в упор:

— Германским властям все известно. Ты — партизан! Ты был в лесной банде и стрелял в доблестных немецких солдат. На пощаду не рассчитывай… Тебя ждет казнь на городской площади, на виду у всего Бобруйска!..

Появление жандарма в сопровождении автоматчиков, его тон, которым он надменно и уверенно бросал грозные обвинения, — все это было настолько неожиданно, что юноша в первую минуту слегка растерялся. «Все! Это — конец! — проносится в его голове страшная мысль. — Докопались, гады, все разузнали!»

И только огромным усилием воли он заставил себя сдержаться, сохранить внешнее хладнокровие.

— Молчишь, партизан? Нечего сказать перед смертью?