Партизанки

Вот наконец и знакомые с детства места. Обступивший со всех сторон угрюмый лес медленно редеет, незаметно переходя в невысокий, но довольно густой кустарник. Скоро должны показаться и первые дома Ламбово, а среди них, чуть в стороне и на отшибе, — хата Гриневичей. «Ну, кажется, добралась», — с облегчением подумала Нина. И в тот же момент из кустов впереди неожиданно и резко раздался лязг винтовочного затвора, а затем и хриплый окрик:

— Стой! Кто идет?

«Вот тебе и везучая!»

— Да я из Ламбово! К себе домой иду, — стараясь сохранить в голосе спокойствие, отозвалась Нина.

— А ну, подходи поближе, посмотрим, что это за краля по ночам тут шастает.

Сделав несколько шагов вперед, Нина различила в темноте двух вооруженных винтовками полицаев в черных шинелях и только что остановившуюся поодаль женщину в накинутом на голову платке. Низкорослый «страж порядка», от которого мерзко разило самогоном, пристально вглядываясь в девушку, злобно выдохнул:

— Кто такая? Покажь документ!

В этот момент женщина, очевидно узнав девушку, подбежала к Нине и, оттолкнув полицая, прижала ее к себе:

— А, божечка ж мой! А я ж тебя сразу и не признала! Ой, горе мое, а исхудала-то как! Пойдем, дитятко, по дороге нам! Отведу тебя домой — мать ведь небось заждалась…

— Молчать, старая ведьма! — заорал опешивший поначалу низкорослый. — Не встревай! Сами отведем, куда надо будет! А может, она — партизанка? Тут еще разобраться надо!

— Да что вы, мужики, — продолжала причитать женщина. — Это ж Нинка, Агриппины нашей дочь. Работает в городе, а сюда, к матери, за харчами ходит…

Второй полицай, пожилой, заросший трехдневной щетиной и до сих пор угрюмо молчавший, неожиданно примирительным голосом произнес, обращаясь к своему напарнику:

— Да отцепись ты от них, Степан. Знаю я ее. Гриневича это девка.

Достав из кармана кисет, он неторопливо протянул его приятелю. А Нина, готовая уже к самому худшему и еще не до конца поверившая, что опасность миновала, не оборачиваясь, поспешила к своему дому.

Той же ночью девушка встретилась со своим односельчанином Василием Назарчуком. Были тщательно продуманы все детали предстоящей поездки в Бобруйск, намечен маршрут.

Ранним утром Назарчук, добыв у старосты документ на право выезда в город с сестрой жены, запряг в повозку гнедого коня. Под толстым слоем сена, завернутое в старую рогожку, уже находилось предназначенное для подполья оружие. Гранаты, завернутые в промасленную тряпку и залитые сверху густым дегтем, лежали в большом ведре, подвешенном под повозкой.

Из деревни Василий выехал один, стараясь не привлекать внимание полицаев. В условленном месте его уже ждала Нина. Расстелив на сене домотканое одеяло, она улеглась поудобнее. Как и было уговорено, Назарчук вез в бобруйскую больницу больную свояченицу.

Тряские, давно неезженые проселки вывели их спустя несколько часов к большому, усиленно охраняемому мосту через Березину. По обе стороны его — постовые, внимательно проверяющие каждого.

— Хальт! — выходит на дорогу здоровенный верзила в каске, угрожающе поводя дулом автомата. — Токумент!

Лошадь, с силой схваченная под уздечку, испуганно шарахается в сторону. Нина громко всхлипывает и, кусая от «боли» губы, кричит:

— Ой, мамочка! Ой, не могу! Скорее! Скорей!

— Вас? Вас ист дас? — Пять-шесть гитлеровцев, не опуская оружия, окружают телегу, с недоумением разглядывая стонущую в ней девушку.

Назарчук, изображая на лице крайнюю степень волнения и обращаясь то к одному из них, то к другому, пытается объяснить:

— Сестра жены это, понимаете? Везу в больницу…

Проходит еще несколько минут в тщетных попытках втолковать гитлеровцам, что женщине на повозке срочно нужно в больницу. Наконец один из них начинает понимать, в чем дело. Кивая головой в сторону Нины и делая какие-то жесты, он произносит две-три фразы, адресуя их остальным. И тогда фашист, ухватившись за оглоблю и с размаху ударяя кулаком лошадь, орет что есть силы:

— Шнель! Русиш швайн! Шнель!

Вот и противоположный берег. И снова — грубый окрик, на этот раз по-русски:

— Стой!

Пока Василий предъявляет полицаю документ, подписанный ламбовским старостой, немец, по-видимому, старший патруля, нагнувшись, пытается осмотреть повозку снизу. Заметив большое ведро с дегтем, он подозрительно разглядывает его, а затем, не удержавшись, запускает туда палец. Полицейский, уже вернувший документы Назарчуку, случайно замечает это движение и непроизвольно, видя, как брезгливо и с отвращением тот нюхает измазанную черным руку, ухмыляется.

Расплата следует немедленно. Подозвав к себе полицая, гитлеровец, зло выкрикивая что-то, проводит несколько раз измазанным пальцем крест-накрест по его лицу. Тот, не смея шелохнуться, вытягивается и замирает по стойке «смирно».

На Василия и Нину никто уже не обращает внимания: не до этого. И Назарчук, понимая, что медлить нельзя, нахлестывая лошадь, погнал телегу от моста. Через несколько минут они уже въезжали на окраинные улицы Бобруйска.