Партизанской тропой Гайдара

Наверное, я неправа. То есть я сама понимаю, что неправа, но я не хотела ничего вспоминать — ни того, что случилось в октябре 1941 года, когда разбили наш отряд, ни того, что было после.

...Когда я вернулась в конце войны домой, в Гельмязево, меня не брали на работу: «Ты, говорят, была в Германии».

Да, я была там. Да, я провела два года в неметчине. Но я ведь уехала туда не на колядки. Меня угнали туда на каторгу. Я была там рабом.

И если ты человек, а не макулатурная единица, то спроси же, спроси, как я туда попала и что я там делала! Может, шефу моему, Отто Макленкампфу, дешевле было меня убить, чем чтоб я на него и его проклятую «великую Германию» работала!

Но меня никто не спрашивал. Просто не брали.

В Германию я попала на шестой только раз. А так все убегала с дороги. Сначала из Киева. Потом из Проскурова.

В Проскурове, помню, поезд остановился на каком-то переезде. Выпустили нас из теплушек набрать воды. И я решила:

«Убегу. Лучше пускай убьют».

И убежала. И увела с собой двенадцать человек.

Последний раз я пешком уже из Польши пришла. Идти надо было, чтоб люди не видели. И кусочка хлеба нельзя попросить: нарвешься на какого-нибудь ката — в миг продаст.

Идешь и думаешь: «Ну хоть бы встретить какой партизанский отряд. Ну хоть бы найти одного-разъединственного партизана. Я бы все делала в лесу: стирала белье, варила кашу, ходила бы, куда пошлют, — только не возвращаться обратно в Гельмязево, только б не отправляли меня в Германию опять!..»

Партизан я так и не встретила.

А когда брали меня в шестой раз, то знакомый полицай, которому надоело со мной возиться, сказал:

— Снова сбежишь — убью. Тебя убью, и мать, и всех твоих. И хату спалю, чтоб от рода вашего и следа не осталось.

«Умирать, так уж одной», — подумала я.

...А до этого до всего — до моих побегов — была я в гестапо. Недолго была. Всего три месяца.

Привезли меня ночью на подводе в Золотоношу. Знаете, где там парк Шевченко?.. Рядом с ним и было гестапо... Посмотришь на парк из окна — так жить хочется!

Вошла я в камеру, а там все наши разведчицы из отряда: Ната Евдокимова, Лукина Тесля, Елизавета Лысенко.

Посмотрели мы друг на дружку. Ничего не сказали. Только подумали: «И какая же это гадина всех нас выдала?.. Не иначе кто свой».

Я при случае расскажу вам о людях, которых там, в гестапо, видела. В особенности про молодую женщину-еврейку. Была она маленькая-маленькая и такая красивая...

Придет после допроса желтая вся, и только глаза, большие, черные, светятся.

Спрашиваем:

— Крепко били?

— Да нет, кажется, не очень.

И только потом узнали: измывались над ней, душегубы, как хотели, и мучили ее, как никого из нас.

Женщина эта меня и научила:

— Если на допросе очень больно, — закуси одежку, чтобы челюсти свело и ты бы крикнуть не могла. А то они от нашего крика да крови только хуже звереют.

Я так и делала.

(Вы будете об этом писать?.. Может, лучше не стоит?.. А то мама прочтет и станет плакать. Я ведь ей все эти годы говорила, что меня в гестапо не трогали...)

Есть в Золотоноше братская могила. В ней похоронено двенадцать тысяч семьсот пятьдесят человек, замученных фашистами. Там и расстреляли немцы эту женщину. И подруг моих разведчиц тоже.

А меня оставили. Было мне тогда пятнадцать. Посмотреть — и того меньше: маленькая, тощая. На допросах я ни в чем не признавалась.

То ли немцы подумали, что я и впрямь не могла ничего в отряде делать, то ли просто пожалели: не надо, мол, меня расстреливать — я и сама на ихней каторге умру...

И когда привезли меня в Киев для отправки в Германию (сборный пункт находился во дворе какой-то школы), я в суматохе пролезла между прутьями ограды.

Была я маленькая, тощая, и мне это удалось.

Я не шла, не бежала — я летела. Летела все сто двадцать километров до Гельмязева. Летела без куска хлеба во рту, повторяя про себя:

«Это свобода!.. Это свобода!..»

Знакомая старушка, увидев меня дома, только покачала головой:

— У тебя, девка, сумасшедшее счастье.

Никто не знал тогда, что сумасшедшее мое счастье пригодится мне еще не раз...

В отряд Горелова я пришла с отцом. Его незадолго перед тем назначили комиссаром.

Было на мне светлое платье, легкая теплая фуфайка, новые, недавно сшитые сапожки, которые плотно облегали икры, так что вода не попадала внутрь, если даже идти вброд. В руке маленький узелок — все, что мама успела собрать за несколько минут.

В лагере я получила австрийский карабин и сто патронов к нему, но стрелять из него мне так ни разу и не довелось.

Отец однажды подозвал меня. Рядом с ним стоял Федор Дмитриевич Горелов.

— Вот, Мойсей Иванович, — сказал Горелов, показывая на отца, — советует сделать тебя разведчицей. Что скажешь?

Я пожала плечами.

— А что нужно будет делать?

— Ходить, куда пошлем. Узнавать все возможное. И невозможное... Не боишься?..

— Нет.

— Тогда слушай: вернешься в село. Спросят, где была, скажешь — у тетки. Вертись на глазах, чтоб не подозревали.