Партизанской тропой Гайдара

С того дня Аркадий Петрович всегда провожал и встречал меня. Я скоро поняла — и обо мне ему известно все, но особенно разволновалась, когда однажды увидела, как он ждал моего возвращения с задания и тревожился.

Было это вечером. Я пришла поздно и сразу скользнула в штабную землянку поскорей передать что надо и вернуться до рассвета домой. Пробыла я в землянке, наверное, минут двадцать.

Выхожу — стоит Гайдар.

Увидел меня, быстро подошел, осмотрел и даже не поздоровался:

— Ты уже вернулась?

Я растерялась и только кивнула ему.

— Ты давно вернулась или только что?.. А поесть успела?

Я сказала, что вернулась недавно, есть не хочу, но кусок хлеба с салом перед обратной дорогой съем.

— А я хожу по лагерю. Жду тебя. Спрашиваю — никто не видел... С какой же стороны ты пришла?

Я объяснила.

— Тогда понятно... Ты очень торопишься?.. Нет?.. Расскажи-ка мне быстренько, что ты успела и что видела. Ты ведь из Гельмязева? Как там?

Я сказала, что в райцентре пока тревожно-спокойно. Спокойно потому, что немцы еще никого не тронули. А тревожно оттого, что в доброту их поверить трудно.

— А как тебе кажется — отчего это фашисты такие «добрые»?

— Я, конечно, их не спрашивала, не знаю. Но думаю, что заигрывают...

— Заигрывают?! Почему же ты так думаешь?

— Никого не арестовали. И которые полицаи, те ходят по селу и этим хвастают. А возле нашего дома каждую ночь засады устраивают.

— Как — засады?!

— Очень просто: по два человека прячутся в нашем огороде, а когда и по четыре. Ждут отца... Или они знают, что он в отряде, или догадываются. Только ждут.

— А Мойсей Иванович знает? Ты его предупреждала?

— Я ему говорила: домой не ходи, а то схватят.

— Но тебя ведь тоже могут схватить?

Я засмеялась:

— Конечно, могут, но только не схватят. Недалеко от нашего дома есть копна. Я в ней и сижу, пока полицаи не уйдут. А уйдут — я шмыг в хату. И когда десятихатник — есть у нас такой, ну вроде как надсмотрщик — приходит звать меня на работу, я уже готова. И выхожу, как все, в поле.

Я старалась рассказывать Аркадию Петровичу про дела свои весело, но от слов моих с каждой минутой он становился только печальнее.

— Когда же ты спишь? — спросил он.

— В обед вздремну полчасика. И мне почти хватает.

— Ты что-то должна была принести сегодня?

— Да, медикаменты от Дубининой.[9]

— Хорошо, будем лечиться, — рассеянно произнес Гайдар.

Я видела, что он взволнован и, хотя стоит со мной рядом и разговаривает, мысли его далеко-далеко.

Я не знаю, сколько мы так стояли. Я боялась отойти, помешать ему, хотя мне было пора. А он думал.

— А сейчас, девочка, у тебя какое задание? (Он так и сказал «девочка».)

Я пожала плечами:

— Обыкновенное. Все видеть, все слышать. А если узнаю что важное — приду опять.

— Пойдем, я тебя провожу.

Из лагеря мы вышли вместе. Гайдар довел меня до развилки и остановился.

— Счастливого тебе пути. — И я видела: он хочет что-то добавить. — И будь, пожалуйста, как всегда, умницей.

— Ладно.

Аркадий Петрович помахал мне на прощание. Светила луна, и он стоял, как в луче прожектора. И мне показалось, что на руке его смешно и со значением оттопыривается мизинец.

Я и сейчас вижу эту руку и этот мизинец. Я так и не успела у него спросить, что это значит. А может быть, мне и показалось. Только не думаю.

...В отряде я появилась с дурными вестями: бывший председатель колхоза Корней Костенко стал районным старостой. Кроме того, фашисты угнали в Германию многих девушек из нашего села. Я почти всех знала. Учились в одной школе.

По дороге я даже всплакнула. Я еще не представляла себе, что такое немецкая каторга. Узнала я это потом. Но я понимала, что подруг моих угоняют в рабство.

Мне было страшно: наши девчонки, плясуньи, комсомолки, и вдруг такие же, как на картинках в учебнике истории, — рабы.

В отряде я доложила обо всем Горелову и отцу. Их очень встревожил Костенко. Он был местным. Хорошо знал весь партийный и комсомольский актив, их семьи. А ведь только немногие из партизан успели эвакуировать своих близких.

Сказала и про угнанных девушек. У меня против воли задрожали губы. Но второе известие заинтересовало отца моего и Горелова куда меньше.

Я вышла из землянки. Светало. От огорчения и усталости — я почти всю дорогу бежала — у меня подкашивались ноги. Такое со мной было, пожалуй, впервые.

Внутри все рвалось от горя и тоски. А сказать было некому.

Даже сейчас, когда я вспоминаю, я тоже волнуюсь.

— Маленькая, что с тобой?!

Я вздрогнула. На пеньке, как всегда, сидел Гайдар и смотрел в мою сторону.

— Что случилось? Ты чем-то расстроена?

«Отец родной не заметил, а он заметил», — изумилась я.

— Иди сюда, — позвал Аркадий Петрович.

Я подошла и села рядом с ним на пень. Мне еще никогда не доводилось видеть его так близко. И только тут я приметила, какие у него усталые, почти измученные глаза и сколько мелких морщинок собралось вокруг них. Мне даже показалось, что он болен, и я хотела его об этом сразу же спросить...

— Рассказывай, — велел Гайдар.

Я растерялась. Мысли о нем смешались с прежними моими мыслями, и я только произнесла:

— Немцы угоняют наших в Германию... И подруг моих школьных угоняют тоже.