Партизанской тропой Гайдара

Похудевшее лицо его напряглось. Аркадий Петрович посмотрел прямо-прямо и только кивнул, показывая, что слушает.

— Сначала немцы объявили: кто хочет ехать в Германию добровольно? Добровольцам посулили разные льготы: паек семье, родных берут на любые работы, тоже с пайком.

Сами пошли и записались двое: парень из девятого класса (в десятый он только две недели и походил) и молодая женщина одна.

Тогда немцы на сходке сказали: не хотите добровольно — повезем.

И объявили: берут 1923, 1924 и 1925 год. Днем отправили как раз большую партию. Видели бы вы, сколько там было слез.

— Выходит, тревожный покой, о котором ты говорила в прошлый раз, кончился? Начались тревоги без покоя?.. А как тебе думается, почему поехали те двое?

— У парня семья на большом подозрении, — ответила я. — Отец их у немцев из-под самого носа ребят многих вывез — из ФЗУ, из нашей школы. Эвакуировал. Ну, кое-кто вернулся. Говорят, отец дошел до фронта и теперь в Красной Армии. А почему эта женщина поехала, не знаю.

— Веселенькая история, — произнес Аркадий Петрович, — отец в Красную Армию, а сын замаливать «грех» отца — в Германию? — Гайдар быстро поднялся и в волнении заходил по поляне. Глаза его горели. И было в них столько презрения, что я вся сжалась.

Аркадий Петрович уже не выглядел больным, хотя казалось, что он вышагивает большими своими шагами по поляне именно от причиненной ему боли. Вышагивает, чтобы боль эту заглушить, а она становится только сильней и сильней.

— Да как он смел?! — громко и требовательно спросил Гайдар, глядя на меня, словно это я согласилась добровольно ехать в Германию. — Ка-ак о-он сме-ел?! — тише и глуше повторил Гайдар, и я ощутила в его голосе такую тоску, точно предательство совершил его сын.

Потом, помню, Гайдар стоял уже возле меня, бледный, но спокойный (только по огонькам в его глазах я догадалась, чего стоило ему спокойствие) и мягким, виноватым голосом говорил:

— А может, мы с тобой зря так плохо о них думаем? Может, и парень этот, и эта женщина поехали по заданию? Может, они там нужней?..

Я видела: ему необыкновенно важно, чтобы это было так. Но я так не думала. А сказать боялась.

— Сомневаешься?.. По глазам вижу — сомневаешься... Ну что ж, тебе видней...

Мне было не жалко тех двоих. В конце концов, каждый выбирает то, чего он стоит. Мне жалко было моих подруг, которых угоняли в Германию. Жалко было Гайдара, которому мой рассказ неожиданно причинил такое горе.

— Я знаю, тебе горько... Даже очень горько, — сказал Аркадий Петрович, словно читая мои мысли. — Скажу тебе честно: мне тоже. Но очень уж крепко огорчаться не надо... Нельзя, — поправился он. — Подруги твои уезжают не насовсем. Они уезжают на время. Никто ведь не знает — вдруг они сумеют с дороги бежать...

Я покачала головой.

— Там охрана... Я видела.

— Охрана еще ничего не значит. Девчат может освободить какой-нибудь партизанский отряд. На худой конец, рано или поздно их освободит Красная Армия. А мы... А мы не имеем права растрачивать наши силы на бесплодные переживания: самое трудное у нас еще впереди.

Гайдар сел на пень, и я опять увидела его очень близко.

— Фашисты пока что чувствуют себя победителями, и они по-своему, по-фашистски, еще великодушны. А вот когда мы погоним их обратно, тогда они себя покажут. Они унесут с собой все, что смогут унести. Не оставят ни одного целого, несожженного дома. Они будут расстреливать всех, кто встретится им по пути. И это нам тоже придется пережить. И наших с тобой душевных сил должно хватить до победы.

Я слушала его глуховатый, чуть простуженный голос, и мне становилось легче. Не то чтобы слабей стала тоска по девчатам... Просто я увидела, что нам еще предстоит. Поняла, как много еще, наверное, будет потерь. (Но мне и в голову не приходило, что через несколько дней я потеряю отца, а потом и Гайдара.)

И я молча решила — не распускаться. Что бы ни случилось — ни слезинки. До победы.

...Я снова уходила. Мне оставалось зайти в штабную землянку и взять у Тютюнника новое удостоверение, на случай если меня задержат.

Гайдар работал. На коленях его лежала раскрытая тетрадь. Он быстро в ней писал.

Когда я проходила мимо, Аркадий Петрович поднял голову и спросил:

— Как, ты говоришь, фамилия того парня, который поехал сам?

Я ответила.

Он кивнул, записал и обвел фамилию квадратиком.

А через полчаса меня провожали. Я направлялась в Софиевку. Отряд готовил большую операцию. Из брошенных повсюду снарядов и мин вытапливали взрывчатку. И мне поручили узнать, сколько и куда по шоссе направляется за день немецкой техники.

Идти в это село ночью опасно. Идти туда днем тоже опасно. Немцы уже знали про отряд. Охраняли дорогу, задерживали подозрительных, и кого в гестапо, кого сразу в Германию.

Но я решила — лучше днем. Когда светло, немцы не так сильно придираются, и потом всегда можно сказать: «Я из соседнего села». А если схватят ночью, попробуй объясни, чего ты бродишь по ночам.

Я впервые видела, как волнуется отец. Он стал застегивать пуговицы на моей фуфайке, и у него мелко-мелко задрожали руки.

Гайдар увидел эти руки и отвернулся.