Паруса «Надежды». Морской дневник сухопутного человека

— Да-а-а! — глубокомысленно протянул капитан. — Ему лет на семь светит эта заморочка. А меня, видать, спишут на берег… — Он с досадой махнул рукой.

Постояв чуть в раздумье, взлетел, почти не касаясь поручней, на капитанский мостик и, глядя в бинокль, еще долго провожал пограничный катер, пока тот не скрылся из виду за одним из островков.

Парусник покачивался на легкой волне. Впереди была бухта Золотой Рог. Там еще стелилась у лиловой воды предрассветная дымка, вдалеке виднелся сонный, только-только просыпающийся Владивосток. Из-за кромки воды выползало яичницей-глазуньей сентябрьское прохладное солнце. Начинался новый день.

Весть о том, что арестовали корреспондента и режиссера морского «Гамлета» Илью Сечина, мгновенно разнеслась по кораблю.

Пал Палыч сидел у себя в каюте, когда ему доложили о ЧП с корреспондентом. Тот чмокнул в удивлении.

— И такэ бывае, що свиння спивае… — глубокомысленно изрек он и полез в холодильник, где у него стояла початая бутылочка хорошего виски.

Маша сначала не поверила, потом разревелась в голос. Петрович попробовал ее успокоить. Приняв грозный вид, он прикрикнул на зареванную девчонку, а потом, сам испугавшись своего крика, прижал ее к груди и, как дочку свою, гладил по пшеничным волосам, шептал:

— Ну, не плачь шибко! Да ты, девка, влюбилась! — догадался он. — Упустил я из виду, не запеленговал! Любишь? Эх ты! Может, это ошибка какая. Не такой он парень. Не убивайся так. Всё образуется, вот увидишь.

Катя с Олей в темноте каюты вдруг тоже зарыдали. Петрович цыкнул на них.

— Нашла кого любить… Отбой аврала! Не наш он. Так, прибился. Мы тебе морячка найдем.

— Спасибо, Владимир Петрович, я уж как-нибудь сама… — Она утерла слезы. Глаза у нее сузились. — Не мог он это сделать, не мог!

Катя с Олей сидели на краешке койки, сцепившись руками, и молча, сострадающе смотрели на подругу.

19 сентября

Писать уже почти нечего. Всё уже произошло. Чистенький, аккуратненький дневник превратился в затертый брульяр, в увраж, забрызганный моими мужскими слезами. Затем я убрал все междометия и уж совсем сопли. И слезы. Я их полностью уничтожил. На мелкие кусочки разорвал все листочки, выдранные аккуратненько из дневника… на мелкие-мелкие… и рассыпал в море, в холодное Японское… Пусть оно и знает мои слабости… только оно, неласковое сентябрьское Японское море. Когда вот-вот, менее чем через сутки, должны были появиться погранцы… Вдруг кому-то из них захочется открыть мой душевный ларчик… Ну, чисто теоретически… Не надо им этого знать! Не надо.

P.S. Разве я это предполагал (О боже, как давно это было — целых восемь месяцев назад!), когда писал 7 января в своем дневнике, что ему и только ему могу открыть самое сокровенное, — и вот я рву доверенное на мелкие кусочки! Я стал слаб духом? Или, наоборот, сильнее себя тогдашнего, отвергая себя образца домореходного периода (не всего, конечно)? Философский вопрос, который будет меня несомненно какое-то время мучить, пока я не придумаю на него ответ. Одно я знаю: я стал другим. Надеюсь, я стал лучше…

Фиалкою, расцветшей в холода…

20 сентября, раннее утро.