Паруса «Надежды». Морской дневник сухопутного человека

— Это-то я, как раз сразу уяснил. — Роман удовлетворенно качнул головой. — Тогда наливай по второй, сейчас будет вопрос номер two.

Роман плеснул из бутылки в пузатые глиняные пиалы еще по чуть-чуть. Выпили.

— Я, вот не очень соображаю, как ты этого хочешь достичь?

— Как?.. — Илья пожал плечами, не очень понимая, куда клонит боцман.

— Ну, как-как… — его толстые губы расплылись в доброй улыбке, — каком кверху наверняка. Ты бы бросил на время фотоаппарат да впрягся в работу. Раз, два, взяли! Побегал бы по реям, поставил бы паруса, натер бы мозоли. Тогда, может быть, у тебя бы получились классные фотки. Тебе же за просто так позировать никто не собирается…

— А что, можно? — обрадовался Илья. — Старпом сегодня орал, как потерпевший.

— Старпома я беру на себя. Тем более это мой батя. Если ты не в курсе. У нас тут небольшая семейственность. Так что разрешаю, — Роман улыбнулся.

Он сидел в одних шортах, с наколками на груди, по плечам. Татуировки все были нечитаемые, то ли иероглифы, то ли арабская вязь, но смотрелись потрясающе. Илья не очень-то приветствовал эту накожную живопись, а тут смотрел с нескрываемым интересом. Ему даже самому захотелось наколоть что-нибудь этакое… Боцман был весь черно-коричневый от загара, белые только зубы и белки глаз. Молодой, здоровый, позитивный. Казалось, он только что вышел из киностудии «Парамаунт Пикчерз», где играл пирата, и вот теперь, сняв шмотки из пыльного бархата, китайского шелка, кружев, скинув шляпу со страусиным пером и отстегнув с кожаного ремня шпагу, вальяжно развалился на диванчике и не спеша попивает «Хеннесси».

Сходство с корсаром усиливала марлевая повязка на лбу, закрывающая пол-уха, да еще свежая царапина на щеке — память о настоящих, а не киношных пиратах.

Боцман был первым на судне, кто заговорил с Ильей на нормальном, понятном ему языке…

Особый словарь в моем дневнике:

Симбурдист-человек, симулирующий бурную деятельность

Холостяк — просверленное в корпусе деревянного судна отверстие для постановки нагелей и болтов, оставшееся по недосмотру (а тут внимание!) неиспользованным.

Трепач — деревянный нож, которым треплют пеньку.

Середина июля. Везде синь, …синее не бывает…

Вечная жара, качка. Диагностирую у себя небольшую депрессию.

Постоянно хочется что-то проглотить или зажевать. Может, это от безделья, или порции маленькие, или так море на меня действует. Вспомнилось: «Торопыжка был голодный, проглотил утюг холодный».

Овсянка, сэр!

Спасибо нашим поварам, что очень вкусно варят нам.

Рэп пионерских лагерей.

Не то что Илью всю жизнь кормили лакомствами, но, можно сказать, он был откормленным ребенком. Не в смысле упитанности, а просто в детстве ему досталось поесть всех буржуйских деликатесов, и черной икорки в том числе. И не в виде припорошенных ею бутербродов, в три десятка икринок, а обильно удобренную на маслице, заботливо перед этим намазанном на черный бородинский свежий хлебушек, специально купленный еще теплым в магазине «Хлеб» на углу Чехова и Большой Садовой. И красную маленький Илюшенька едал, и осетринку откушивал, и чего там еще, даже и не вспомнишь. В общем, он был настоящий внук примадонны ростовской оперетты и дедушки-дирижера и профессора консерватории, которые во внуке души не чаяли, да еще и привыкли, как в старых ростовских семьях, жить хлебосольно, по-купечески…

Был и такой период жизни у начинающего журналиста, женского угодника и ловеласа, когда появилась возможность потусить в питейных заведениях Москвы, Питера, Рима или Парижа, попробовать гастрономические изыски, а потом, между прочим, при разговоре ввернуть, эдак сладко потягиваясь: «Я бы сейчас с удовольствием отведал рамен», или как бы невзначай: «Что-то это мне по вкусу отдаленно напоминает кальдейраду». Ага! А можно еще упомянуть фуагра с артишоками, чиабатту, кус-кус, закатить глаза, припоминая: «Ароматный такой, с овощами и мясом…» Но это так, для понта. А в жизни он всегда любил бабушкины пирожки с яйцами и зеленым луком, холодную окрошку и селедку под шубой.