Парусник в бутылке (СИ)

— Es tut nicht weh… (Тебе не будет больно), — он еще ниже наклонился, Оксанка почувствовала щекой его щеку, услышала его хриплый шепот. — Es tut mir Leid, Liebling… (Не бойся меня, дорогая)…

Эрих хотел еще что-то сказать ей, но внезапно будто подавился словами, издал некий сдавленный вой… Распахнув глаза, Оксанка увидала, как он отпрянул назад, едва не свалившись с кровати, согнулся пополам, обхватив себя руками. В глазах его застыла боль, и по худой щеке даже потекла страшная слеза. Лицо его сморщилось — Эрих будто бы давил рвущийся крик — дергаными движениями покинул он кровать, бросился куда-то, закружился во мгле.

— Богородице, дево, радуйся, благодатная Мария… — непроизвольно шептала Оксанка, подобрав к подбородку колени, позабыв об атеизме, в ужасе наблюдая, как чудовище мечется по горнице, опрокидывая все, что попадалось под его дергающиеся руки. Его тень бесновалась на новой стене, Эрих едва сдерживал болезненный стон…

Шипя, кашляя, заграбастал он аптечку, едва не сшибив на пол диковинный парусник, распахнул ее, вывалив содержимое на пол. Издав непонятный рык, он кинулся вниз, принялся ползать, что-то собирая.

Оксанка глупо моргала, глазела на него, как он подобрал с пола стеклянный шприц, проткнул иглой крышку некоего пузырька, набирая прозрачную жидкость. С огромным трудом встав на ноги, Эрих тяжело привалился спиною к стене, зажав шприц в кулаке, другой ручищей вытаскивая ремень из своих форменных брюк.

Оксанке бы бежать отсюда подобру-поздорову, пока страшилище занято собой. Но ноги ее будто отнялись, и она все таращилась на дьявола, как он рывком засучил рукав, выдрав запонку, затянул выше локтя брючной ремень, вцепившись в него зубами, нащупал вздувшуюся вену. Он несколько раз промахнулся, прежде чем смог воткнуть в нее жутко блестящую иглу шприца, и неприятная прозрачная жидкость смешалась с его кровью.

Всадив в себя все без остатка, Эрих отшвырнул шприц в угол, сделал пару шатких шагов и тяжело рухнул на кровать, спихнув Оксанку, а пружины под ним сипло заскрежетали, проседая. Оксанка жестко треснулась о твердые доски, разбив коленку, поползла мимо кровати к двери, забыв о боли. Украдкой она взглянула в его сторону, на миг остановившись… Бутылка с парусником должна быть достаточно тяжелой для того, чтобы его добить… Эрих не глядел на нее — его лицо было повернуто в другую сторону, грудь вздымалась в нездоровом рваном дыхании. Он так и не освободился от ремня, и его перетянутая рука начинала синеть. Сейчас он вовсе не казался страшным — наоборот даже, Оксанке жаль его, что ли?

Осторожно пробравшись к нему, Оксанка ослабила толстый ремень, который оказался затянут очень сильно, и ей не сразу удалось это сделать.

— Эй, шо це с тобой? — прошептала она, вглядываясь в болезненно бледное лицо, покрытое испариной. Его глаза были закрыты, зубы стиснуты, и дышал он все так же часто, прерывисто.

— Эрих? — Оксанка легонько дотронулась до его холодной щеки и тут же отдернула руку… Разбитая коленка саднила, она неловко оперлась на нее и вздрогнула от боли…

Эрих нечто пробормотал по-своему и остался лежать почти неподвижно, лишь веки его вздрагивали, он вцепился в простыни скрюченными пальцами. Оксанка не без опаски присела на краешек кровати, со страхом разглядывая шрамы на его груди. Один из них — прямо над сердцем, а второй — жуткий такой, будто от рваной раны, которую, похоже, старательно пытались зашить.

— Ты шо, хворий? — Оксанка спросила тихо и участливо, а сама рвалась между партизанским долгом и непонятными и ненужными чувствами к этому чуждому человеку. У нее есть шанс выпытать у врага обо всем, чем он страдает, и доложить батьке Василю… Но она не сможет этого сделать, потому что… Оксанка сама не знала, почему.

— Ранен, боль, морфий… — просипел Эрих, нещадно коверкая каждое слово на свой лад. — Ты… простить менья?

— А? — Оксанка застыла, растерявшись… Чего это он вдруг извиняется? Глядит на нее так пристально, даже пытается улыбнуться… Оксанку пробрала дрожь от его взгляда…

— Простить? — повторил он, приподнявшись на локте, и Оксанка поспешила кивнуть, чтобы он не свирепел.

— Я нье хотеть… — пробурчал Эрих, все таращась и таращась ей в душу, а Оксанка мысленно представляла себе оберег, который её покойная прабабка носила в защиту от дьявола. — Ты мне нрявисья… Я не хотеть делять боль… Я хотеть ето… Я не знать рус… Ти простить?

— Чшш, — Оксанка мягко дотронулась до его плеча, показав, чтобы он лег, и Эрих послушался — опустился на смятую простыню, прикрыл глаза.

— Тише, я не сержусь, — прошептала Оксанка чуть слышно и, поддавшись глупому порыву, поцеловала его пересохшие губы, склонила голову ему на грудь, и Эрих мягко обнял её одной рукой. Оксанка слышала, как успокаивается его сердцебиение, дыхание становится более редким, глубоким…

Она устроилась удобнее, глядела перед собой, видя новое широкое окно, наглухо закрытое, затянутое темной светомаскировочной шторой. Немцы всегда закрывают окна, особенно по ночам: боятся, что их разбомбят с самолетов…