Пасадена

Они ехали через поля, засаженные салатом; за деревней в последние полвека ничего не изменилось, и Линди стало даже спокойно оттого, что хоть что-то осталось на своем месте. Столбы линии электропередачи шли вдоль далеких древних холмов, наклоняясь друг к другу, отчего провода между ними провисали и были похожи на длинные, слегка улыбающиеся рты. Сонные поля в красных листьях салата ждали первых зимних туманов; над ними висела тонкая земляная пыль. Они доехали до дома мисс Уинтерборн; шторы на окнах были задернуты, Линди показалось, что кто-то осторожно приподнял уголок одной из них. Может быть, мисс Уинтерборн будет еще учить Пэла, а он, когда станет постарше, прочтет книги Эдмунда.

Линди остановила машину во дворе и велела Зиглинде ее ждать. Она никогда не заходила домой к мисс Уинтерборн, — впрочем, насколько Линди знала, у нее вообще никто никогда не бывал. Краска на двери шелушилась, кнопка звонка потускнела от грязи. Когда Линди постучала, дверь отворилась легко и свободно, точно сделанная из бальзы модель. Она вошла; в доме было опрятно, но пусто, в комнатах висели одни только шторы, а на камине лежали дешевые солнечные очки. Линди взяла их в руки — они оказались пыльными и теплыми.

— Мама, ну когда мы поедем домой? — спросила Зиглинда.

Линди и Зиглинда поехали дальше на восток, туда, где травы буро-золотым ковром покрывали холмы. Асфальт закончился, началась каменистая дорога, и Линди чувствовала, что у нее трясутся даже щеки. Вчера, во время приступа, Уиллис подошел к ее двери, но Роза не впустила его, сославшись на «женские дела». Но Уиллис не отступил: он стучал, тряс ручку и давил на дверь так, что казалось, будто она вот-вот соскочит с петель. Линди лежала в постели, сжимая в руках лед; холодные кубики лежали у нее на груди, лбу, животе, холодная вода текла по ногам. В комнате было жарко, душно, не помогало даже открытое окно. Линди чувствовала себя как в западне, как будто ее заживо хоронит приступ жара. Уиллис уже наваливался на дверь всем телом; ей казалось, что дерево трещит как лед, но дверь не поддалась, и Уиллис громко крикнул: «Линди, когда ты выйдешь?» Она хотела ему ответить, но у нее ничего не вышло, и Роза произнесла: «Ей будет лучше через несколько часов. Сейчас пусть отдохнет». Вечером, после ванны, Линди вышла на лоджию посидеть с Уиллисом. Луна светила ярко, так что были отчетливо видны ярко-огненная полоса на далеких холмах и черные проплешины выгоревшего леса на горах вдалеке. Пожар потушили за три дня; сгорело десяток домов да загон с больными лошадьми. Пожарам здесь любили давать женские имена, и потому, что этот чуть не погубил ранчо, где выращивали апельсины, местные пожарные, зеваки, вооруженные складными телескопами, и влюбленные парочки, которые целовались при свете высоченных языков пламени, прозвали этот пожар «Валенсией». «Никаких Валенсий у нас тут нет, только апельсины», — объяснял Уиллис, но его никто не слушал. Так и остался этот пожар в архивах в истории под именем «Валенсия»: сгорело домов — 12; выгорело земли — 4400 акров; погибло скота — 9 кобыл; погибло людей — 1; это была молодая девушка лет двадцати, обгоревшая так сильно, что ее не сумели опознать. Разное говорили о том, кто она была такая и почему оказалась на пути огня, но никто ничего не знал точно, и девушку запомнили как единственную жертву «Валенсии» — в газете «Стар ньюс» напечатали фотографию силуэта ее тела, отпечатавшегося на сухой, золотистой траве. Репортер писал, что девушка откуда-то сбежала и поселилась в брошенной рысьей норе, но в этой истории было больше слухов, чем правды, несколько человек написали в газету, чтобы не тревожили память покойной, и Пасадена так и сделала, забыв ее навсегда.

Все та же сухая, золотистая трава росла на холмах восточнее Приморского Баден-Бадена, Линди свернула на узкую дорогу, заехала на холм и увидела, как в поле блестит старая железнодорожная колея. Она поднялась на самую вершину и там, где ожидала увидеть шелковую фабрику со стеклянными стенами, ничего не оказалось — только огромная емкость для воды, круглая, как луковица, с надписью на боку «Водный отдел».

— Мама, зачем мы здесь ездим? — спросила Зиглинда.

Линди и сама не знала, что хотела найти, но чувствовала, что нужно приехать сюда и посмотреть. Перед шестым приступом она была у Фримена, и, когда доктор спросил ее, как дела у Уиллиса, Линди, повязывая голову расписанным грушами платком, ответила: «Уиллису ничего не делается». Доктор посветил ей в глаза карманным фонариком, осмотрел кожу в подмышках и на груди, замерил линейкой размер опухоли. Равнодушным голосом он сказал Линди, что состояние ее не изменилось, не улучшилось и не ухудшилось; но ей было лучше знать. Она лежала на кушетке, в лицо ей дул вентилятор, папоротник в горшке совсем поник, и через несколько минут доктор Фримен оторвался от своих записей и спросил:

— Что-нибудь еще, миссис Пур?

Она не отвечала, и он снова позвал ее:

— Миссис Пур…

— Вы не видите улучшений, доктор Фримен? Что скажете?