Пасадена

После обеда Линди с Зиглиндой вернулись в «Гнездовье кондора». «Киссель» пылил по грунтовой дороге, не было никаких признаков, что Брудер вернулся, но Линди чувствовала, что он точно здесь. Во дворе она окликнула его, но ей ответил только ветер, который дул с океана. В сарае громко дышала лошадь, мычала корова. Ее пора было доить. Куры копошились во дворе без единой травинки, и ветер нес к ее ногам пыль и песок. Линди вместе с Зиглиндой подошла к двери старого дома Дитера, но и она оказалась заперта. Через окно Линди видела, что все осталось так, как прежде: каминная доска с резьбой, изображавшей китов, полки, уставленные книгами Дитера, золотые корешки трехтомника Гиббона сияли на солнце. Заглянув в окно над мойкой, она увидела, что и здесь все осталось точно так же: на столе лежала клеенка, посуда на полках была аккуратно расставлена, на тарелке истекал каплями большой кусок сыра. Все выглядело так, как будто ферма осталась в тисках прошлого. Ладонь Зиглинды в ее руке стала мокрой от пота, девочка терла пальцем глаза, а ее темные волосы неопрятно развевались вокруг лица.

Линди повела дочь к третьему дому и у его дощатой двери сказала: «Вот здесь росла твоя мама». Зиглинда снова скривилась: как это здесь? Дверь была закрыта, они стояли на ступеньке, с перекладины свисали свежие стручки красного перца, и когда Линди заглянула в окно, ее охватил холодный страх, так что она выпустила руку дочери и прикрыла рот рукой. В доме так же стояли две кровати, а потертые покрывала из конского волоса были аккуратно заправлены под матрасы. На стенах висели раскрашенные вручную рисунки немецких соборов, а старый ночной колпак Зигмунда висел на спинке его кровати. На его старой подушке неясно виднелась чья-то голова. А на старой подушке Линди — не Линди, а Линды, и даже не Линды, а Зиглинды, — на кровати, где раньше спала Зиглинда Штумпф, теперь лежал Дитер; его руки были по-покойницки сложены на груди, а ноги привязаны к кровати каким-то тонким шелковым шнуром.

Линди забарабанила по стеклу, позвала: «Папа! Папа!» — но отец даже не пошевелился. Глаза его были закрыты. В доме было совсем тихо, время для Линди вдруг побежало стремительно; она задыхалась, стучала ладонью по стеклу, колотила в дверь. Зиглинда не дотягивалась до окна и все повторяла: «Мам, что случилось, мам?» На лице Линди, должно быть, отражался самый настоящий ужас, потому что губы у Зиглинды затряслись, из глаз брызнули слезы, и она закричала так, что заглушила шум океана, распугала парящих над ним чаек и оглушила все десять с половиной акров, которые остались от «Гнездовья кондора». Но ничто даже не шелохнулось, недвижимый Дитер лежал на кровати с подвернутыми и неестественно вытянутыми ногами, стянутыми шелковым шнуром, точно паутиной. Линди с Зиглиндой перебрались во двор кухни и стали смотреть вдаль на блестящие воды океана. Они стояли на самом краю утеса и смотрели вниз на берег. На зеленые бусины водорослей, прилипшие к скалам.

«Почему мы плачем, мама?» — хотела спросить Зиглинда, но Линди не отвечала. Лицо Зиглинды стало спокойным, как будто она подумала, что это, наверное, была такая игра, и она принялась скакать вокруг матери и напевать песню, которой научила ее Линди: «Она родилась в океане, погибла в пучине морской!» Других слов Зиглинда не запомнила, твердила эту строчку снова и снова, а Линди сама не знала, сколько простояла на солнце — то ли минуту, то ли час, — но почувствовала наконец, что солнце садится, что начинается прилив и что день клонится к вечеру.

Она все еще стояла на утесе, когда дверь дома открылась и на порог вышла Лолли, толкая перед собой инвалидное кресло, на котором сидел Дитер.

— Линди? Что ты здесь делаешь? — спросила она.

Линди стояла как громом пораженная, не могла ничего ответить; разве она не видела совершенно ясно шелковый шнур, который туго обматывал ноги Дитера? Его восковое, безжизненное лицо? Линди ничего не понимала и ощутила в сердце укол страха. Она не могла поверить своим глазам; то, что она видела, просто не умещалось в голове. Себя обмануть было никак невозможно — Линди точно, совершенно точно это знала.

— Лолли, что вы с ним сделали? — выговорила наконец она.

Лолли принялась мести пол вокруг кресла Дитера; она взглянула на нее мутным, рассеянным взглядом голубых глаз, усмехнулась и спросила:

— О чем ты, Линди?

Линди ответила, что видела сама — ноги у Дитера лежали как-то странно, связанные шнурком.

— Линди, ну ты и выдумщица! Зачем мне его связывать?

Отвечая, Лолли не смотрела на Линди; она низко склонилась, сметая песок с крыльца, но мела все одно и то же место, задумчиво сжимая в руках черенок метлы. Линди спросила, как у Лолли дела, все ли в порядке со здоровьем.

— У меня, Линди, все хорошо. А вот за тебя я волнуюсь. Ты нехорошо выглядишь.

— Где он, Лолли?

— Кто?