Пасьянс судьбы, или Мастер и Лжемаргарита

Согласно Михаилу Афанасьевичу Булгакову, рукописи не горят. Горят! И ещё как! Отец был автором оригинальной биологической теории, согласно которой клетки мышц могут превращаться в клетки крови. Теория теорией. Мало ли разных теорий на свете. Но отец и эксперимент провёл, доказывающий правильность своих предположений. Было и обсуждение полученных результатов, подвергнутых сомнению. По мнению некоторых оппонентов, опыт был поставлен не совсем чисто. Отец, естественно, настаивал на своей правоте.

Результаты исследований были изложены в рукописи статьи, которую предполагалось пробить в печать – в СССР или за рубежом, в Англии, например. Но началась война, и отец ушёл на фронт, оставив рукопись статьи своему учителю Герману Эмильевичу Корицкому. При очередном налёте фашисткой авиации на Москву в дом, где жил Корицкий, попала бомба, и рукопись сгорела. Разумеется, отец был очень огорчён этим, но рассчитывал после демобилизации быстро всё восстановить. Вот тут-то и подоспела вторая бомба, рождённая моим пожеланием. Да, «каждый, кто на свете жил, любимых убивал…» В том числе и смертельным пожеланием. Остаётся добавить. Уже в наше время появилась теория в некоторой степени родственная теории моего отца. Какой – то зарубежный учёный пришёл к выводу, что клетки крови могут превращаться в клетки печени. Как говорится, всё шиворот – навыворот. Почти.

Последний раз в жизни я видел отца в начале лета 1944 года, находясь в пионерском лагере. Родители приехали навестить меня. Пионерлагерь принадлежал Министерству путей сообщения и находился в Подмосковье – в окрестностях железнодорожной станции «Быково». К этому времени пионером я ещё, естественно, не был, но мне уже исполнилось восемь лет и, стало быть, по возрасту для детского сада не подходил. Родители привезли мне гостинец в виде пирожного «эклер».

На этот раз на папе была уже фуражка (но без лакированного козырька), а на правой стороне груди красовался орден Красной Звезды. Вокруг этого ордена было много всяких разговоров. Начались они с того момента, как папа сообщил о награждении. А раз награждён, то об этом должно быть сообщение в газете. О какой газете шла речь, я не знаю, помню лишь, что усердно искали, но, кажется, ничего не нашли. Папа не любил распространяться о причинах награждения, отшучиваясь словами «за сочинение стихов», когда его спрашивали «за что?». Возможно, не обошлось и не без поэзии – папа блестяще писал сатирические и юмористические стихи. Но стихи стихами, а дело делом. Причём очень серьёзным. Вот его суть.

В 1944 году войска Третьего Белорусского фронта несли значительные небоевые потери из-за туляремии – инфекционной болезни, разносчиками которой были крысы. Эти твари очень сильно расплодились благодаря, в частности, обилию людских трупов, которыми они питались. Стало быть, с крысами следовало беспощадно бороться, причём в первую очередь на передовой. Вот туда – то регулярно и отправлялся папа с целью решительной борьбы с этими грызунами. Ну а его сатирические и юмористические стихи, естественно, работали на подъём боевого духа коллег из медсанбата. О роли боевого духа армии распространяться не стану – о нём в художественной литературе уже много сказано. Например, Львом Толстым. А, впрочем… много ниже коснуться этого вопроса всё же придётся, – когда речь пойдёт о моём разговоре с генералом Ортенбергом, бывшим во время войны главным редактором газеты «Красная Звезда». Разговор этот состоялся уже в постсоветскую эпоху – во время пресловутой полемики, связанной с боем возле разъезда Дубосеково, с боем, в котором полегли солдаты из дивизии генерала Панфилова.

Итак, последний раз я видел папу живым в начале лета 1944 года. В разгар же лета этого года, я испытал первое в жизни страшное потрясение, узнав от бабушки о гибели папы. Случилось это так. Был яркий солнечный день, я скучал от безделья и, чтобы как-то развлечь себя, издевался над бедной женщиной, души во мне не чаявшей. Уж не помню сегодня, в чём заключались эти мои художества, помню лишь, как несчастная старая женщина, решая их прекратить, воскликнула со слезами на глазах:

– Ты издеваешься надо мною, а отца бомбой убило!

Я закричал в ответ:

– Ты врёшь, проклятая!!!

Что было дальше, уже не помню. Под словом «дальше» я подразумеваю самое ближнее «дальше», перешедшее в «дальше» последующее, где существовали только память об отце и моё внезапно покалеченное детство…