Тристан и Изольда в опере Вагнера поют, что они могут познать полноту любви только в смерти. […] Это очень красиво, но в конце концов оборачивается абсурдом, потому что смерть не может быть исполнением любви. Скорее даже, она обнаруживает в любви страшное препятствие. Вот почему здесь глубокое любовное стремление никогда не может осуществиться в полноте. Войти в любовь – значит войти в радость, но также и войти в страдания. Это – неизбежное страдание незавершимости любви. Высочайшее любовное стремление не может быть удовлетворено в плоскости человеческого бытия; там ему противостоит природа человека.
Христос – потому что Он Бог и без греха – способен отказаться непосредственно от Своего природного и исторического бытия. Он способен умереть в мире телесных границ, не переставая быть для человечества Женихом, отдающим Себя. Вот почему по ту сторону смерти (но только по ту сторону смерти) Христос исполняет высочайшее стремление любви. Христос, Который умирает и воскресает, становится Сам пищей, чтобы истинным образом стать плотью от плоти человечества – куда более радикально, чем близость, способная соединить два тела лишь на мгновение. Бог в Евхаристии истинным образом сочетается браком с человеком. В основе Евхаристической Тайны – идея вкушения…
Евхаристия – это ведь не только трапеза, которая собирает и соединяет. Конечно, этот аспект важен, но не существенен. Единение – прежде чем стать единением между людьми посредством вкушаемой пищи – является единением каждого с Христом, Который дает Себя в пищу. И только как следствие Христос объединяет тех, кто Ему приобщается. […] Боговоплощение не ограничивается Христом, но распространяется на всё человечество. […] Вся суть в том, что Бог соединяется или сочетается браком со всем человечеством через Христа. В Евхаристии это дело Христа становится всеобщим[33]
.В конце своего эссе о Евхаристии, фрагменты которого цитировались выше, Франсуа Варийон приводит очередную яркую параллель из области искусства: