Пассажир из Франкфурта

— Он говорит, что испугался, памятуя об открытиях, которые наука даровала миру в эпоху ее триумфа.

Чудо-лекарства, которые не всегда оказывались чудотворными; пенициллин, спасавший жизни и уносивший их; пересадка сердец, развеявшая иллюзии… Он жил во времена расщепления атомного ядра, появления нового смертоносного оружия. Он помнит трагедии радиоактивного заражения, загрязнение природы в результате новых промышленных открытий. Он боится того, что может натворить наука, если ее использовать в неблаговидных целях.

— Но в данном случае это же полезное средство! Оно полезно всем! — вскричал Манроу.

— Так было и с многими другими открытиями, которые всегда приветствовались как великое благо для человечества, как великое чудо. А потом выявлялись побочные эффекты и, что еще хуже, выяснялось, что иногда эти средства приносят не пользу, а несчастье.

Поэтому он решил отказаться от завершения проекта.

Он говорит… — Она стала читать по бумаге, а он кивнул в знак одобрения. — «Я удовлетворен проделанной работой, тем, что я совершил это открытие. Но я решил не доводить проект до практического использования. Его необходимо уничтожить. Поэтому он уничтожен. Так что мой ответ вам — „нет“. Не существует благожелательности, готовой к употреблению. Когда-то она имела шанс появиться, но теперь все формулы, все ноу-хау, мои записи и расчеты необходимых процедур погибли, превратились в пепел: я уничтожил дитя своего разума».

Роберт Шорхэм с трудом прохрипел:

— Я уничтожил дитя своего разума, и никто в мире не знает, как я пришел к своему открытию. Мне помогал один человек, но он умер от туберкулеза через год после того, как мы добились успеха. Вам придется уйти ни с чем. Я не могу вам помочь.

— Но ваши знания могли бы спасти мир!

Из кресла донесся странный звук. Это был смех, смех калеки.

— «Спасти мир!» Что за фраза! Именно этим и занимается ваша молодежь, как ей кажется! Они идут напролом, надеясь путем насилия и ненависти спасти мир. Но они не знают как! Им придется решить это самим, по велению собственного сердца и ума! Мы не можем предложить искусственный путь спасения мира.

Нет. Искусственное великодушие? Искусственная доброта? Ничего подобного. Это не настоящее. Это ничего не даст. Это противно природе, самой сущности жизни… — И он медленно добавил:

— Противно Богу. — Два последних слова прозвучали неожиданно отчетливо. Он оглядел своих слушателей; казалось, он молит их о понимании, но в то же время не надеется на него. — Я имел право уничтожить свое создание…

— Очень в этом сомневаюсь, — заявил мистер Робинсон. — Добытое наукой знание нельзя уничтожить.

— У вас есть право на собственное мнение, но непреложность факта вам придется признать.

— Нет, — с нажимом произнес мистер Робинсон.

Лиза Ньюман резко повернулась к нему:

— Что значит «нет»?

Ее глаза горели гневом. Красивая женщина, подумал мистер Робинсон. Женщина, которая, может быть, всю жизнь любила Роберта Шорхэма. Любила его, помогала ему в работе, а теперь жила рядом, помогая ему своим умом, даря ему чистейшую преданность без тени сожаления.

— Есть вещи, которые начинаешь понимать с возрастом, — сказал мистер Робинсон. — Не думаю, что я проживу долго. Прежде всего, я слишком много вешу… — Вздохнув, он оглядел себя. — Но я знаю некоторые вещи. Я прав, Шорхэм. И вам тоже придется признать, что я прав. Вы — честный человек. Вы не уничтожили бы свою работу. Вы просто не смогли бы заставить себя это сделать. Она где-то надежно спрятана и хранится под замком, может быть, даже не в этом доме. Думаю, хотя это только догадка, что ваши бумаги хранятся в каком-нибудь сейфе или в банке. И она тоже об этом знает. Вы ей доверяете. Она — единственный в мире человек, которому вы доверяете.

Шорхэм произнес, на этот раз почти отчетливо:

— Кто вы такой? Кто вы, черт возьми, такой?!