Пассажир с детьми. Юрий Гагарин до и после 27 марта 1968 года

Поначалу Гагарин сетовал на шок от того, что всякое его появление в том или ином месте вызывает массовый психоз – когда люди спихивают друг друга с деревьев, потому что даже там мест, откуда его можно увидеть, не хватает.

Одним из моментов такого рода воспользовался еще 15 апреля С. П. Королев, который привез Гагарина в свое КБ в Подлипках – и представил ему эту толпу со словами: “Юра, ты видишь их? Это они тебя породили, так что не зазнавайся” [46].

Сам Гагарин впоследствии нередко размышлял о природе своей славы и способе распорядиться ею; по-видимому, его беспокоил определенный дисбаланс между масштабами поступка и его информационных последствий: “Недавно мне довелось где-то прочитать такую мысль: «Лучше быть заслуживающим почестей, но не получать их, чем пользоваться ими незаслуженно». Здесь очень верно указывается на то состояние, которое так нередко приходится в какой-то мере испытывать. И после короткого молчания добавил: – Во всяком случае мне” [49].

Несмотря на распространенное представление о том, будто все гагаринские “пресс-конференции были помпезными театральными постановками, в высшей степени заорганизованными; вопросы ограничивались по соображениям временного регламента и безопасности, а атмосфера была настолько безличной, насколько она может быть во время брифинга в казарме” [55], уже самая первая его встреча с журналистами – в Большом зале Дома ученых на Кропоткинской – курьезно выбивалась из этого формата.

Дело в том, что в середине апреля 1961 года Гагарину остро – пока еще – не хватало ни гуттаперчевости, ни фирменной “простоты”, позволявшей ему на голубом глазу свести к минимуму ущерб от самых смертоносных уколов. “Правдисты” Денисов и Борзенко еще только приступали к “автобиографии” Гагарина – и базовый набор тезисов, касающихся “сложных моментов”, – которые нужны всякому селебрити для общения с прессой, – просто не был пока сформулирован.

Как назло, двухчасовая пресс-конференция транслировалась по телевидению – и поэтому Гагарин, совсем еще неотесанный в медийном смысле и отчаянно боящийся выболтать что-то “секретное”, ерзает на стуле от неловкости и втягивает голову в плечи.

По сути, он зачитал заранее подготовленное заявление и ответил на вопросы, текст которых тоже получил заранее [54]; даже и с такой серьезной страховкой он все время оглядывается на партнера – Евгения Константиновича Федорова – предположительно представителя КБ, то есть эрзац Главного Конструктора, Королева, но на деле подсадного академика, не имевшего к полету никакого отношения.

Гагарину удалось сгенерировать несколько “мемов” – которые зал встречал смехом.

“– Когда вам сообщили о том, что вы первый кандидат? – прочитал Гагарин очередную записку, улыбнулся какой-то извиняющейся улыбкой и ответил: – О том, что я первый кандидат, сообщили мне своевременно” [50].

“– Отличались ли истинные условия вашего полета от тех условий, которые вы представляли себе до полета?

– В книге Циолковского очень хорошо описаны факторы космического полета, – ответил Юрий Алексеевич, – и те факторы, с которыми я встретился, почти не отличаются от его описания” [56].

“– А какой иллюминатор у вашего корабля? Квадратный? Круглый?

<Гагарин:> – Хороший иллюминатор, очень хороший!” [57].

“Гагарин мне понравился. Самое интересное, что я узнал на той пресс-конференции, что он весил 69,5 килограмма” [51].

При этом к Гагарину – “ладному и обаятельному” – все равно относились скорее доброжелательно – и искренне аплодировали ему и после “откровенностей” (“Лично я хочу еще много летать в космосе. Летать мне понравилось. Хочу слетать к Венере, к Марсу, по-настоящему полетать” [53]), и после самых скованных ответов; Голованов объясняет, что смех свидетельствовал не об агрессивном настрое аудитории, а наоборот – был попыткой “ободрить его, помочь справиться с тем чувством неловкости, какое вызвал навязанный ему ответ” [50].

Спичрайтеры Гагарина должны были донести до аудитории свой взгляд не только на технические подробности уникального полета, но и на принципы циркуляции информации в социалистическом обществе.

Скрытность здесь свидетельствовала не о склонности администраций разного рода к шулерству, а о намеренном отказе от политики “кликбейта” и стремления накручивать “рыночную стоимость” той или иной информации: “Без крикливых заявлений и рекламного набата, спокойно и решительно мы прокладывали все новые и новые трассы во Вселенной, следуя научно продуманному стратегическому плану” [52].

Отсюда и полное отсутствие стыда за утаивание; максимум – самоирония. Тот же Голованов вспоминал, как “на одном «космическом» юбилее, который отмечался в довольно узком кругу, был веселый капустник, где пародировали подобные встречи. Вопрос: Вы говорили, что ели в космосе варенье из смородины. Какая была смородина – красная или черная? Ответ: (<Гагарин> долго шепчется с академиком Е. К. Федоровым) Хорошая была смородина.

Помню, Сергей Павлович Королев смеялся тогда до слез” [50].