Пассажир с детьми. Юрий Гагарин до и после 27 марта 1968 года

Где-то внизу, в двухсоттысячном человеческом мальстреме, был и Королев с женой – но разглядеть их Гагарин, конечно, не сумел. “На площади, – отмечал один из иностранных корреспондентов, – так много людей, что женщины тянут вверх руки с пудреницами и пытаются сквозь эти самодельные перископы увидеть того, ради кого они пришли сюда, – хотя бы в маленьком зеркальце” [47].

После речей мимо трибуны повалили люди – причем шли не колоннами, как “маршируют” на демонстрациях 1 мая и 7 ноября, а “гуляючи”, необычной “неорганизованной толпой”. В руках они держали самодельные плакаты: “Ура, мы первые!”, “Чур, я второй!” [15], “Могём!”, “Фантастично!”, “Бесконечно рады!”, “Даешь космос!”, “Космос наш!” [21], “Юра, ты молоток!”, “Все там будем!” [6], “Нашему Юрке слава!” [11].

Некоторые описывают эту “самодеятельность” как свидетельство наступления момента уникального единения народа и государства. Но возможно, то был период, когда “космический нарратив” вдруг, на некоторое время, перешел в общественную собственность, – и государство просто вынуждено было смириться с тем, что “космос”, в смысле: тема космоса – теперь общая. Иллюстрацией этого явления стала хрипота диктора Левитана, который 12 апреля столько раз за день объявил сообщение ТАСС, что под вечер потерял голос, что и было зафиксировано в тосте ракетчиков: “Ракета улетела, налей еще стакан, и пусть теперь охрипнет товарищ Левитан!” [5]. Левитан, представляющий государство, не справился с “феноменом Гагарина”, он оказался слишком широк даже для него; а вот народ, “я/мы” – справимся; вот что значил этот шутливый тост. Показателен в этом смысле и случай, зафиксированный одним ленинградским мемуаристом: Александровская колонна на Дворцовой площади оказалась “покрытой надписями в честь Гагарина до такой высоты, что ума было нельзя приложить: кто и как туда мог забраться? Но все только мирно покачивали головами, даже милиция” —

и обсуждая друг с другом инцидент, пришли к следующим выводам: “Вот это нарушили так нарушили, товарищ старший лейтенант, а?!” – “Сегодня пусть, товарищ Круглов! Сегодня Гагарин уж до того нарушил – на все века…” [24]. Гагарин, таким образом, на короткий момент легитимировал право граждан нарушать монополию государства на “объявление чрезвычайного положения” и составление иерархии событий. Это означает, что полет краткосрочно изменил жизнь не только военных, инженеров и политиков, но и общества в целом. Момент, потенциально опасный для властей, – так же, как стихийное, “народное”, чреватое созданием альтернативного исторического нарратива, празднование Дня Победы; и поэтому “космическая повестка” – и фигура Гагарина – была вновь перехвачена государством, ре-национализирована, чтобы превратиться в “официальную” пропаганду, под полным контролем разного рода администраций.

“Само празднование началось примерно с 11 утра – юноши и девушки 15–17 лет танцевали на улицах, кричали и маршировали. Затем на грузовиках стали подвозить еще людей, и пешком они тоже прибывали – и задолго до начала площадь оказалась заполнена толпой”. Опрошенной корреспондентом “Los Angeles Times” иностранной студентке-туристке Арлен О’Коннелл, умудрившейся 14 апреля 1961 года оказаться в Москве, удалось точно подметить неоднородность реакции населения на полет – и выявить часть общества, которая воспринимала себя как целевую аудиторию Гагарина – и стала его социальной базой: “подлинный энтузиазм проявляли юноши и девушки и образованная часть населения” [25], тогда как “крестьяне, а также люди пожилые и необразованные” не обращали на парад внимания и “попросту занимались своими делами так, как будто ничего и не происходит”. “Похоже, они не вполне в состоянии уловить, в чем, собственно, состоит значимость полета” [25].

Впрочем, как всегда, жизнь оказывается богаче наших о ней представлений – и хорошую иллюстрацию этого тезиса мы найдем, если посмотрим, что происходило в те апрельские дни в Гжатске.

Анна Тимофеевна Гагарина, утром 12-го узнав о полете сына от невестки-радиослушательницы, инстинктивно поняла, что нужнее сейчас в Москве: “накинула телогрейку и побежала на железнодорожную станцию. Не помню, как добежала. Одно только сверлило голову: скорее к Вале! Юра просил ей помочь! Вот он что имел в виду! Скорее к Вале, к их детишкам…” Упоминание о телогрейке кажется скорее фигурой речи, синоним “впопыхах”, “наспех”, однако это иллюзия: Анна Тимофеевна пришла на вокзал буквально “в халате, в домашних тапках, поверху телогрейка”; о шоке, в котором она находилась, свидетельствует и то обстоятельство, что она забыла в кассе сдачу с десяти рублей – но не находила в себе сил даже вернуться к окошечку. Уже по дороге она была поражена количеством смеющихся людей – а на Белорусском вокзале куча людей размахивала плакатами “Ура Гагарину!” и радостно вопила: “Приземлился! Ура! Прилетел!” Заплакав от избытка чувств, она спустилась в метро; там ее принялись утешать: не время лить слезы, “человек поднялся в космос! Знаете? Его зовут Юрий Гагарин. Запомните!” [2].