Пассажир с детьми. Юрий Гагарин до и после 27 марта 1968 года

Не запаниковал, не остановился, не грохнулся, отрапортовал; так проблема с развязавшимся шнурком превратилась в преимущество: с “автоматом” уж точно не могло произойти ничего подобного, а тут – сразу видно, что обычный человек, с кем не бывает.

Удостоверившись, что Гагарин публично заявил о готовности “выполнить любое задание партии и правительства”, Хрущев снял перед Гагариным шляпу, обнял его и трижды поцеловал. Кажется, они оба понравились друг другу еще по телефону – и личное знакомство укрепило эту взаимную симпатию. “Человек искренний, увлекающийся и не злой”, полагают компетентные наблюдатели, Хрущев относился к Гагарину не только как к важной шестеренке в своем идеологическом механизме, но еще и “по-отечески любил этого ясноглазого парня, который оказался таким молодцом” [36]. Что касается космических успехов СССР – воплощением которых оказался Гагарин, то Хрущев по-настоящему упивался ими (и, надо сказать, модернизация армии за счет “перехода с бомбардировщиков на ракеты” во многом его личная заслуга; то же касается управления ВПК в период холодной войны – Хрущев, несомненно, был весьма компетентным руководителем) – и в особенности унижением Америки. Еще в ноябре 1957 года он травил на собраниях партактива анекдоты, услышанные от “дипломатов одного буржуазного государства”: “летит спутник над Лондоном и над Парижем и издает звуки пик-пик-пик. Летит дальше над Америкой и начинает – ха-ха-ха” [64]. Теперь в его распоряжении оказался передатчик нового поколения; Гагарину – от какой там птицы, говорите, произошла его фамилия? – предстояло назубок выучить этот текст – и транслировать его еще громче, еще ядовитее, еще заливистее.

“Отчеканив свой рапорт, – рассказывал Гагарин Ярославу Голованову, – он в ту же секунду погрузился в какую-то прострацию, как бы в сон. Чувство это усиливали лица вождей, которых он знал по портретам, но не воспринимал как живых людей, и которые с интересом рассматривали его теперь, а многие – радостно целовали. «Это Брежнев, это Козлов, это Ворошилов, Микоян…» – отмечал он про себя, но все эти знакомые незнакомцы были гораздо ближе к миру сна, чем реальной жизни” [18].

После вельмож и военачальников дошла очередь и до родственников – о перспективе встречи с которыми здесь Гагарин, похоже, и не догадывался: “Он как-то смущенно подошел к жене, обнял ее, ткнулся носом в Валину шею…” [16]. “Целуя родных, не понимал, как попали они сюда, ведь они жили в Гжатске, как оказалась здесь Валя, мелькнула даже мысль: «А на кого же она оставила девочек…»” [18].

Затем они сели в семиместный ЗИЛ-111B-кабриолет[38] – то есть сели Хрущев и Валентина, а Гагарин, “в традициях американских конфетти-парадов” [20], поехал стоя, на манер принимающего парад генерала. “Если сейчас вы посмотрите кадры, то Хрущев там еле угадывается на заднем сиденье” [8] – но “явно наслаждался триумфом и воспринимал первый полет в космос как свой политический успех, но при этом уже не возвышался над «героем дня»” [20].

Люди с цветами и плакатами там и сям попадались на обочинах уже на Киевском шоссе, но на Ленинском проспекте – где ЗИЛ по мере продвижения к центру сбросил скорость с 60 километров до пяти – началось нечто невообразимое. “Пробиться на балконы домов, мимо которых пролегал путь торжественного кортежа, было потруднее, чем получить билеты на самый популярный спектакль. Никто не прогонял ребятню с крыш, деревьев и заборов. Приветствия были и на огромных полотнищах, и на листках бумаги: «Наши в космосе!», «Ура Гагарину!», «Здравствуй, Юра!». Взрыв патриотической гордости рождал радость и веселье, душевную раскованность и легкость. Сказать коротко, это было счастье” [17]. “Фонарные столбы вдоль проспекта были пронумерованы и расписаны между предприятиями и организациями. <…> Откуда брались в руках у москвичей флажки и цветы – раздавали, что ли? Но встречать космонавтов на Заре космической эры люди выходили сами. И народу всегда было видимо-невидимо” [15].

На Красной площади Гагарину снова приходится хвататься за голову: на здании Исторического музея висел гигантский портрет Ленина – а под ним он, Гагарин. Словно этого было недостаточно, “у центра Красной площади, на Лобном месте, декораторы соорудили устремленную ввысь огромную 22-метровую космическую ракету” [22].

Оказавшись рядом с Гагариным на трибуне мавзолея, Хрущев опять не стал мелочиться: “Если имя Колумба, который пересек Атлантический океан и открыл Америку, живет в веках, то что можно сказать о нашем замечательном герое товарище Гагарине, который проник в космос, облетел весь земной шар и благополучно вернулся на Землю. Имя его будет бессмертно в истории человечества. <…> Теперь можно, как говорится, и потрогать человека, который вернулся прямо с неба” [21]. Речь Гагарина в целом оказалась менее выразительной, но зато запала в сердца благодаря удачному началу: “Родные мои соотечественники!”[39] [21].