Пастернак. Доктор Живаго великарусскаго языка

Но, в конце концов, во время одного из мучительных обедов, когда Пастернаку надо что-то говорить, а ничего прямо сказать нельзя, они же не понимают реальной обстановки советской, он встает, говоря, что пошел купить сигарет, и уходит, не прощаясь. И больше они не видятся. Марина Ивановна написала ему вслед письмо. «О тебе: право, тебя нельзя судить, как человека. ‹…› Убей меня, я никогда не пойму, как можно проехать мимо матери на поезде, мимо 12-летнего ожидания. ‹…› Я сама выбрала мир нечеловеков – что же мне роптать? ‹…› Вы “идете за папиросами” и исчезаете навсегда и оказываетесь в Москве, Волхонка, 14, или еще дальше». И в конце письма: «…Твоя мать, если тебе простит, – та самая мать из средневекового стихотворенья – помнишь, он бежал, сердце матери упало из его рук, и он о него споткнулся: “Et voici le coeur lui dit: “T’es-tu fait mal, mon petit?” [И сердце ему сказало: “Ты не ушибся, малыш?” (фр.)]»

После этого письма Пастернак, хотя и написал ей покаянный ответ, извиняясь, но переписку прервал. Он такие вещи не мог выносить.

Самое печальное в этой поездке, что Пастернаком овладевает очень странный бред, однако, я думаю, если бы фрейдисты его исследовали, они нашли бы его корни, – это та ситуация, когда изменяет тебе родина, изменяет страна, а кажется, что изменяет женщина. Почва уходит из-под ног, и это выражается в навязчивом бреде измены. У Шварца такое было в 1938 году. У Каверина было. У Маяковского, кстати говоря, было. А с особенной остротой случилось это с Пастернаком в 1935-м. Он пишет оттуда Зине страшное, совершенно уже безумное письмо: «И сердце у меня обливается тоской и я плачу в сновидениях по ночам по этой причине, что какая-то колдовская сила отнимает тебя у меня. ‹…› Я не понимаю, почему это сделалось, и готовлюсь к самому страшному. Когда ты мне изменишь, я умру. Это совершится само собой, даже, может быть, без моего ведома. Это последнее, во что я верю: что Господь Бог, сделавший меня истинным (как мне тут вновь говорили) поэтом, совершит для меня эту милость и уберет меня, когда ты меня обманешь». Вот удивительная, совершенно внезапная дикая ревность. Навязчивый бред о девочке, приходящей в гости к пошляку, девочке, приходящей для тайных свиданий с пошляком в гостиницу, – все это его преследует. Он и сестре рассказывает об этом.

И затем, после своего возвращения в Россию, он не едет домой. Пароход идет из Штетина в Ленинград, и Пастернак из Ленинграда никуда не едет. Он остается там надолго. Поселяется у Оли Фрейденберг, у ее матери, у тети своей. «Чистота и холод тетиАсиной квартиры вернули мне здоровье», – пишет он. Пастернак вообще очень любит холод и очень плохо переносит жару, обожает умываться ледяной водой, купаться в холодной воде. Любит осень. И ему нравятся прохладные, большие ленинградские комнаты. Он пытается как-то там перекантоваться две недели, просто отсыпается, ходит по городу, встречается с Ахматовой.

Ахматовой показалось, что он сделал ей предложение. У Ахматовой были вообще в этом смысле очень странные отношения с людьми. Ей казалось, что весь мир постоянно делает ей недвусмысленные предложения. Она даже рассказывала Чуковской, что Пастернак хватал ее за коленки. И представить себе 46-летнюю Ахматову в этом положении, особенно если учесть, что Пастернаку нравились красавицы совершенно другого типа, гораздо более округлые, конечно, невозможно.

Но он предложил ей другое. Он предлагал ей переехать в Москву пожить у него после того ада, который Пунин устроил ей в Фонтанном доме, когда он жил с семьей и она разделяла с ними общий кров. Вот этот дом-музей, который там цел, он до сих пор сохраняет ощущение какой-то крысиной драки, ползучей злобы, которой переполнены все углы, там просто страшно находиться, «попахивало сундуком», как сказано у Ахматовой, «ядовитым туманцем».

Вот после этой странной встречи и странного разговора, – конечно, никакого предложения не было, но ей это очень показалось лестным, – Зинаида Николаевна решила взять ситуацию в свои руки. Она разрешила ее с истинно фрейдистской простотой, она сняла комнату в той самой гостинице, куда когда-то ходила с Милитинским, там провела с Пастернаком неделю очень интенсивных отношений и как-то вышибла клин клином это страшное воспоминание. Он поехал в Москву, начал снова нормально спать.

Осенью, когда кончилась духота и началось похолодание, когда вернулась способность адекватно общаться с людьми, после этого он поехал на дачу, отказался от всех общественных обязанностей (постоянно он писал Оле: «Если бы ты знала, на что уходит мой день…»). Отказался от всяческих празднований, комиссий, буквально бросил обязанности секретаря Союза писателей и – начал писать роман.