Пастернак, Нагибин, их друг Рихтер и другие

Я совершенно не задумывался о том, сколько ей лет. Мне было так интересно, что мы могли говорить и два, и три часа. Лишь когда приходила племянница Веры Ивановны и справедливо замечала моей собеседнице, что нельзя так долго находиться в одном положении, это вредно для ног, и вообще на сегодня разговоров достаточно, я вспоминал, что Прохоровой на самом деле уже очень много лет. И ей действительно надо отдохнуть.

Но каждый раз, покидая квартиру на Сивцевом Вражке, я давал себе слово обязательно сюда вернуться. И случалось, приходил к Прохоровой чуть ли не каждый день…

В ее квартире по-прежнему обитала кошачья семья.

«Вы не против кошек'? – во время нашего нового свидания спросила меня Прохорова. – Вот и замечательно. А то ведь коты чувствуют отношение к ним. Проходите в комнату».

На большом столе, заменяя скатерть, были расстелены два больших листа из какой-то рекламной газеты. Стоял электрический чайник и сахарница. Я принес Прохоровой конфеты и печенье, которые она немедленно потребовала открыть. «Будем пить чай. Конфеты «Осенний вальс» называются? О, это как раз про меня! Вы хотите еще о чем-то меня спросить? Как это хорошо! Вам правда интересно? А мне правда ведь есть что рассказать. Почему не пишу об этом книгу? Да не умею я это делать. Пока додумаю, сколько в слове надо писать букв «н», день пройдет. Я могу только рассказывать…»

* * *

Я все думала после нашей предыдущей встречи…

Мои слова – это такая ответственность перед памятью Славы. Ведь о взаимоотношениях между ним и Ниной говорить неприятно. Этот Митюля – это такой реванш. Ведь он оказался невероятно мстительным. Но Нина сумела сделать его наследником. Пусть абсолютно противозаконно, но сумела. Ему досталось все. И он начал продавать. Недавно узнала, что он продал рояль Славы…

Боже мой!

Мало того, он же еще получил право продавать разрешения на выпуск пластинок с записями Славы. Таинственным образом. Когда Наташа Гутман пошла к нему за разрешением, он отказал. При этом шаркнул ножкой: «Вон у меня сколько записей лежит под диваном, но вам не дам. Просто не хочу».

И еще позволил себе антисемитские высказывания. Для Святослава это такое посмертное поругание!

Нельзя сказать, что Светик ненавидел его. «Мне его жалко даже», – сказал он как-то.

Но этот Митюля был для него такой обузой! Главное, чего я не могу простить Нине, – это ее отношения к Славе. Потому что любила она только одного человека, Митюлю. В мороз она пойдет босая по снегу, если Мите надо принести бутылку водки. Ночами сидела при нем, когда к нему нельзя было подойти – он пьяный был агрессивным и тут же бросался в драку. Для Дорлиак Митюля был единственным смыслом жизни.

Как-то у нее вырвалось в адрес племянника: «Какой красавец!». А у Митюли на лице были явные следы потасканности и деградации. При этом все свои неудачи он срывал на Нине. Он же был неудачным актером, не смог удержаться ни в одном театре.

Как-то он разбил машину, наехал на двоих людей, и его арестовали. Так Нина заставила Свету пойти к Фурцевой: «Иначе я умру. Если с ним что-то случится – я жить не буду». И Светик пошел к министру.

«Фурцева достала огромную папку, – рассказывал потом Святослав, – где были все протоколы на Митюлю. Документально описывалось, как он себя ужасно вел, как ругался матом на милиционеров».

Фурцева тогда сказала: «Хороший вы человек, Святослав Теофилович, но как вас обманывают. Но ради вас мы его, конечно, освободим». Как-то мы сидели со Светой в их квартире на Бронной улице, разговаривали о чем-то.

Митюля спрашивает:

– О чем шепчетесь?

– Заговор против тебя готовим, – отвечает Святослав.

– Заговор обречен! – категорично сказал Митюля.