Пастернак – Цветаева – Рильке

«Шел густой снег, черными лохмотьями по затуманенным окнам, когда я узнал о его смерти, – вспоминал Пастернак месяц спустя. – …Я заболел этой вестью. Я точно оборвался и повис где-то, жизнь поехала мимо, несколько дней мы друг друга не слышали и не понимали. Кстати, ударил жестокий, почти абстрактный, хаотический мороз».

И тут же Борис Леонидович тактично дает понять подруге, что не разделяет ее фантазий, очевидных уже в «посмертном» письме:

«По всей ли грубости представляешь ты себе, как мы с тобой осиротели? Нет, кажется нет, и не надо: полный залп беспомощности снижает человека. У меня же все как-то обесценилось. Теперь давай жить долго, оскорбленно-долго, – это мой и твой долг» (ЦП, 283).

Действительно, смерть великого современника не только наполовину обесценила намеченную поездку за рубеж, но и поставила крест на возможности прямого диалога с поэтом-мыслителем, в ходе которого Борис Леонидович хотел уяснить, может ли вообще человек взглянуть на перипетии мировых катаклизмов с высоты вечных, в основе своей неизменных ценностей. Именно ради этого он откладывал ответ на майское «благословенье». В то время до Пастернака еще не дошли «Дуинезские элегии» Рильке. Прочитав их в июле 1927 года, он с горечью напишет Цветаевой:

«…Если бы эта книга или хоть слабое представленье о ней было у меня прошедшею весной, она, а не мои планы и полаганья руководили бы мною. <…> Я не знал, что такие элегии и действительно написаны, и он сам, не нуждаясь в помощи чужих показательных потрясений, стал истории на плечи и так сверхчеловечески свободен. Я переживал его трагически, и эта трагедия требовала чрезвычайной осязательности сношенья. Мне следовало знать, что немыслима у такого человека трагедия, которой бы сам он, допустив, не разрешил, не успел разрешить» (ЦП, 378—379).

Но Цветаевой, по собственной воле «отрешающейся» от жизни, его ход мысли вновь оказался чужд. В письме от 9 февраля она оценивает явление Рильке в собственной судьбе как «первое совпадение лучшего для меня и лучшего на земле», то есть неслыханный в несовершенном мире случай, и вопрошает: «Разве не ЕСТЕСТВЕННО, что ушло? За что ты – принимаешь жизнь??

Для тебя его смерть не в порядке вещей, для меня его жизнь – не в порядке, в порядке ином, иной порядок» (ЦП, 292), – внушает она Пастернаку. И тут же, словно ставя под сомнение глубину его горя, восклицает: «Как случилось, что ты средоточием письма взял частность твоего со мной – на час, год, десятилетие – разминовения, а не наше с ним – на всю жизнь, на всю землю – расставание» (ЦП, 293). (Марина Ивановна имеет в виду первую фразу пастернаковского письма «Я пишу тебе случайно и опять замолкну» (ЦП, 283), которая отсылала к его июльскому зароку не писать.)

В том же письме Цветаева сообщает другу, что поэма «Попытка комнаты» обращена не к нему, а к Рильке.