Пастернак – Цветаева – Рильке

«Произошла любопытная подмена, – отмечает она: – стих писался в дни моего крайнего сосредоточия на нем, а направлен был – сознанием и волей – к тебе. Оказался же – мало о нем! – о нем – сейчас (после 29^го декабря), т.е. предвосхищением, т.е. прозрением. Я просто рассказывала ему, живому – к которому же собиралась! – как не встретились, как иначе встретились. Отсюда и странная, меня самое тогда огорчившая… нелюбовность, отрешенность, отказность каждой строки» (ЦП, 290).

Чуть позже она отослала Борису Леонидовичу и сам текст поэмы, так что уже в письме от 22 февраля Пастернак делится впечатлением от нее.

Начинает, как обычно, с похвал.

«Ты удивительно стройно растешь и последовательно. <…> Мысль, т.е. самый шум „думанья“, настолько порабощена в тебе поэтом, что кажется победительницей. <…> Твои поэтические формулировки до того по ней, до того ей подобны, что начинает казаться, будто она сама (мысль) и есть источник твоей бесподобной музыки. Точно, очищенная от всякой аритмии предполаганий, она не может не превратиться в пенье, как до звучности очищенный шум, – формулирует свое восприятие Борис Леонидович и тут же опасливо оглядывается на подругу. – <…> Все это, я знаю, не понравится тебе. Меня-то, конечно, очень трогает, нравится ли тебе что или нет» (ЦП, 313—314).

Похвала и в самом деле неоднозначная – в сущности, Пастернак пишет о том, что поэтическая логика в творении Цветаевой подменяет собой логику мысли. Если развить эту идею, окажется, что истина в поэме очень убедительно подменяется иллюзией, мифом. Тут, надо отметить, Борис Леонидович ухватил самую суть ее творчества – однако проявлять свою мысль до конца не стал.

Гораздо важнее для него было высказать свои соображения о совместном продолжении в творчестве линии ушедшего поэта и, в связи с этим, о посвящении «Попытки комнаты» Рильке.

«Следуя твоей воле, я мыслю „Попытку“ обращенною к Rilke. <…> Нам нужно в живом воздухе труся́щих дней, в топотне поколенья, иметь звучащую связь с ним, т.е. надо завязать материальный поэтический узел, который как-то бы звучал им или о нем, – отмечает он и тут же прибавляет: – Но „Попытка“ страшно связана со мною. <…> То есть я хочу сказать, что R ты дани еще не уплатила» (ЦП, 315).

Пастернак, несомненно, помнил свой прошлогодний «счастливый сон» и узнавал его черты в цветаевской поэме. Потому-то, не споря впрямую, он призывал Цветаеву направить усилия на осмысление личности Рильке и его творчества, а не сосредотачиваться на ситуации невстречи. (Прочти он уже написанное к этому времени «Новогоднее», реакция, возможно, была бы иной.)

С таким пониманием своей поэмы Марина Ивановна категорически не соглашалась – ведь согласие означало бы крушение надежд на их встречу.

«О Попытке комнаты.

Разве ты не понял, что это не наша? Что так и не возникла она, п.ч. в будущем ее не было, просто – ни досок, ни балок» (ЦП, 318).

И – опять звала его к себе: «Борис, у меня огромная мечта: книгу о Рильке, твою и мою. <…> Хотя бы ради этого – приезжай» (ЦП, 320).