Пастернак – Цветаева – Рильке

Но и Пастернак не воспринял ее призыв как руководство к действию. Давая понять, что письмо прочитано и понято, он ответит ей странными, на первый взгляд, фразами: «О, Марина, все будет прекрасно, не надо только говорить. Все, все, все решительно. Самое главное: книга твоя будет бесподобна!» (ЦП, 346) (Последнее замечание относится к сборнику стихов «После России», который Марина Ивановна в это время составляла.) Кажется, Борис Леонидович мягко, но упрямо поворачивает назад – от мечты о совместной жизни к провозглашенному в самом начале переписки братскому творческому единению, от которого он, впрочем, никогда и не отказывался.

Переписка из двух провинций (лето 1927)

В этом же письме, датированном концом мая 1927 года, впервые ясно зазвучала новая тема – необходимость возвращения Цветаевой на родину. Правда, и до этого Пастернак неоднократно сообщал ей об успехе, которым пользуются ее последние поэмы в московской поэтической элите. Однако он же 3 февраля так объясняет ей, с оглядкой на цензуру, невозможность свободного обсуждения ее творчества в советской России: «Ты – за границей, значит, твое имя тут – звуковой призрак» (ЦП, 284). Можно предположить, что в последнем письме Цветаевой его больше всего потрясли не рассуждения об откровениях любви, а фразы о том, что ее «все … (Бунин, Гиппиус, молодежь, критика) обвиняют в порнографии» (ЦП, 333), и о том, что она «достоверно теряет славу, свой час при жизни» (ЦП, 346). (По обыкновению, Марина Ивановна преувеличила: критика обвиняла ее «только» в непристойности.) Возмущенный таким отношением, он твердо решает помочь подруге вернуться в Россию, считая, что здесь ей будет лучше. Впрочем, свои намерения Борис Леонидович раскроет позже, пока он лишь осторожно прощупывает ее настроение на этот счет.

Верила в российского читателя и сама Марина Ивановна. «Мое глубокое убеждение, что печатайся я в России, меня бы все поняли… И меня бы эта любовь – несла» (ЦП, 347), – призналась она в ответном письме. Правда, в том же письме прозорливо заметила, что сам Пастернак выглядит в «их (советского руководства) глазах … – аристократом, да, мол, Шмидт и все так далее, а все-таки… Полуусмешка, полубоязнь. Сторонение» (ЦП, 350). Чего-чего, а такого – крайне избирательного! – ясновидения у Цветаевой не отнять.

Не идеализировал советскую действительность и Пастернак. В письме от 19 июня он не скрывает своего возмущения расстрелом 20 человек, обвиненных в шпионаже и подготовке терактов.

«С 14-го года, тринадцать лет, было, казалось бы, время привыкнуть к смертным казням, как к „бытовому явленью“ свободолюбивого века! И вот – не дано, – возмущает до основанья, застилает горизонт» (ЦП, 352).

Он даже не сомневается, что обвинение сфабриковано.

«…А послезавтра другой сукин сын (прости, Марина) по служебным обязанностям докажет, что я английский шпион, потому что на конверте, полученном мной, английские марки, и оно из Лондона, и потребность в связи с людьми и миром – блажь на взгляд обесчухломленной чухломы, которая лучше меня знает, что надо мне для моего спасенья» (ЦП, 353).

Заметим: уже тогда, в середине 20-х годов, поэт понимал, что главная угроза культуре исходит от «обесчухломленной чухломы», то есть от Иванов, не помнящих родства!