Пастернак – Цветаева – Рильке

Тем временем жизнь снова делает неожиданный поворот. В мае 1927 года младшая сестра Марины Ивановны Анастасия, живущая в Москве, открыла для себя произведения Максима Горького и отправила автору восторженное письмо. Вскоре после начала переписки писатель приглашает ее вместе с ее другом, литератором Б. М. Зубакиным, в Италию и, по словам Пастернака, «вызывается помочь им не только денежно, но в смысле влиянья по исхлопотанью виз» (ЦП, 353). В августе – октябре того же года поездка, которую Борис Леонидович окрестил «сбывшейся несбыточностью» (ЦП, 377), состоялась.

А для Марины Ивановны август выдался тяжелым. Работа над пьесой «Федра» перемежалась с корректурой сборника «После России». Но главное – назревал очередной кризис в отношениях с миром вообще и Пастернаком в частности. (По-видимому, свою роль в этом сыграли и его рассуждения о разногласиях с кругом Маяковского, и его попытки по-своему объяснить страхи и мысли Цветаевой.) «У тебя, Борис, есть идеи и идеалы. В этом краю я не князь», – записывает она в рабочей тетради в середине месяца. И чуть ниже: «Во многом я тебе не собеседник, и тебе будет скучно и мне, ты найдешь меня глухой, а я тебя – ограниченным» (ЦП, 379). Весть о приезде в Европу сестры была на этом фоне несомненной радостью. Дважды – в августе и конце сентября – Цветаева пишет письма Горькому, в которых благодарит его за эту поездку.

В конце августа в тетрадь снова заносится болезненная реакция на переживания Пастернака из-за разрыва с Маяковским и Асеевым:

«Борис, у меня нет ни друзей, ни денег, ни свободы, ничего, только тетрадь. И ее у меня нет.

За что? —» (ЦП, 380)

И еще одна запись, словно предупреждение другу:

«Дорогой Борис. Как это может быть, что после такого чудного чувства люди могут выносить друг друга не-чудных, вне этого чуда – без.

Как это может быть, чтобы такое чудное чувство не распространялось потом на все, как оно может оставаться в пределах <предложение оборвано>

<…>

Как после него не понимать стихов, смерти всего, куда он девал это знание» (ЦП, 380, 381). (Эти слова относятся к К. Б. Родзевичу, который в 1926 году с молодой женой тоже перебрался во Францию и поселился недалеко от Цветаевой.)

Трудно сказать, что из приведенных отрывков дошло до Бориса Леонидовича. 8 сентября он жалуется ей на отсутствие писем и гадает о причинах молчания. В этом же письме Пастернак обещает в скором времени написать о своих планах и впервые проговаривается о возможности ее возвращения в Россию:

«…будь ты здесь, я был бы вполне счастлив родиной и либо совершенно не думал о „загранице“, либо в той только части, которая приходится на родителей и сестер. <…> И не потому, что я тут так очарован, а потому что мне должно быть особо по-русски темно и трудно, чтобы жить, подыматься и опускаться и за что-то перевешиваться, когда кажется, что тянет завтрашним днем или будущим годом» (ЦП, 381—382).

Однако вскоре письма пришли, и через 10 дней Пастернак отмечает резкую перемену тона Цветаевой. «В предпоследнем <письме> меня огорчил играющий тон в отношении героя „Поэмы Конца“. <…> Мне было бы по-настоящему хорошо, если бы ты о нем не написала так бессердечно, – признается он и припоминает ее прошлогодний „взрыв“. – Однажды это было и с какими-то твоими словами о Рильке» (ЦП, 383). Следовательно, в том или ином виде запись о Родзевиче перекочевала из тетради в письмо…