Пастернак – Цветаева – Рильке

Однако полностью развиться этому кризису помешала очередная напасть, свалившаяся на семью Цветаевой. 2 сентября, буквально через день после приезда Анастасии Ивановны в Париж, Мур заболел скарлатиной. От него, несмотря на предосторожности, заразилась Аля, а чуть позже – и сама Марина Ивановна. Болезнь Цветаевой протекала тяжело, и Анастасия Ивановна, по ее словам, из гостьи на некоторое время превратилась в сиделку, чем буквально спасла разрывавшегося между семьей и работой Сергея Яковлевича. (Впрочем, по другим данным, она уехала еще до болезни сестры.)

Легко передающаяся и очень опасная скарлатина наложила печать и на переписку Цветаевой с Пастернаком. Месяц – с конца сентября по конец октября – из-за карантина Марина Ивановна «отвечала» на письма друга только в черновой тетради. (По-видимому, многое из этих текстов так и не было послано адресату.) Сам же Борис Леонидович старался писать ей как можно чаще, ободряя и успокаивая подругу, не привычную к предписанному покою. В октябрьских письмах он подробно рассказывает ей о поездке к родным в Петроград, о 40-минутном – впервые в жизни! – полете над Москвой, о том, как юный рабфаковец, пришедший в гости к его прислуге, со «светлой, осмысленной улыбкой» (ЦП, 418) попросил почитать «905 год»… Его отзывчивость и впрямь примирила Цветаеву с болезнью: «Борюшка, благословляю болезнь, три дня подряд письма» (ЦП, 397). Как, в сущности, мало было ей нужно, чтобы почувствовать себя счастливой…

Лишь дважды за это время – в середине октября – Пастернак получал известия о ее здоровье. Первым вестником стала вернувшаяся 12 октября из поездки А. И. Цветаева, вторым, чуть позже, К. Б. Родзевич, написавший ему письмо под диктовку Цветаевой.

О том, какое впечатление произвела на А. И. Цветаеву встреча с сестрой, можно судить по ее воспоминаниям, написанным в 60-е годы.

«Вечером Марина лежала на своем диванчике, где спала (в ее комнате я помню только диван, ее стол и книги), и пуская папиросный дым – а на глазах ее были слезы:

– Ты пойми: к а к писать, когда с утра я должна идти на рынок, покупать еду, выбирать, рассчитывать, чтобы хватило… <…>

Темно-золотые короткие Маринины волосы разбросаны на подушке, голос борется с слезной судорогой. Я стою у стены, с жаждой уйти в нее – бессильная помочь. Пять лет назад, в хаосе Борисоглебской квартиры, давя быт своим отлетающим шагом, в дикости послеголодных лет – насколько она была крепче и бодрее, чем в этих чистеньких комнатках, в фартуке, у газовой плиты»[31].

Рассказ Анастасии Ивановны потряс Пастернака.

«Скоро весь этот выверт, в который попала твоя судьба, как и многих из нас, выправится и станет воспоминаньем, – пишет он сразу после разговора с А. И. Цветаевой. – Все, что в моих силах, я сделаю, чтобы приблизить это время. … Умоляю, верь мне, что тебе заживется легче!» (ЦП, 400)

Получив это письмо, Цветаева записывает в тетрадь: «Мне стыдно, Бог весть чего насказала, мне совсем не плохо живется, моя беда… в ложном или нет, но чувстве незаменимости, незаместимости. Не могу не сама…» (ЦП, 410).

В этом же письме он проговаривается о своих планах: «Может быть разлетятся другие жизни и я увезу тебя сюда» (ЦП, 401).