Пастернак – Цветаева – Рильке

Обнимаю тебя и еще раз предостерегаю: не суйся в эту путаницу даже и через Асины двери: я ей ничего не скажу, это больше ее огорчит, нежели что-нибудь исправит» (ЦП, 421—422).

В этих словах – весь Пастернак: великодушный и твердый в своем решении.

Впрочем, и после этого имя Горького не исчезло из их переписки. Пастернак полагал, что план помощи все-таки может быть запущен. 14 декабря он через Цветаеву просит посвященного в проект С. Я. Эфрона «сообщить…, произошло ли что-нибудь во исполненье Асина плана» (ЦП, 444). Вскоре Марина Ивановна передает: «все повисло в воздухе» (ЦП, 448). В ответ на это 5 января Борис Леонидович подробно рассказывает подруге (а заодно – и Сергею Яковлевичу, который в это время вместе с товарищами по изданию журнала «Версты» тоже пытался установить контакт с пролетарским писателем) о своей переписке с Горьким. Главное, что можно выяснить из этого рассказа, – полную неосведомленность поэта относительно причин явно нелогичного развития «клубка» событий. Единственная новая деталь: оказывается, начало всей эпопее положила А. И. Цветаева. Пастернак утверждает, что именно она писала ему из-за границы, «как хорошо он <Горький> относится к моей прозе, в частности к Детству Люверс» (ЦП, 453), что и стало поводом для отправки поэм.

Что касается денег, то Борис Леонидович и в самом деле нашел простую и действенную схему материальной помощи подруге. После выхода книги его собственное финансовое положение значительно улучшилось, но посылать деньги напрямую за границу было крайне сложно. Поэтому 3 октября он попросил своего кузена Ф. К. Пастернака, живущего в Мюнхене, перевести на ее адрес деньги, подчеркивая, что «в любое время немедленно… целиком или по частям готов их (то есть такую же сумму, – Е.З.) перевести, куда ты мне укажешь» (ПРС, 357). (Имеется в виду помощь родственникам в России.) С апреля 1928 года по той же схеме деньги Цветаевой пойдут и через живущую в Лондоне жену советского инженера Р. Н. Ломоносову.

С получением первой порции денег от Пастернака связано забавное, характерное для Цветаевой недоразумение. Сраженная изысканностью французского обращения Chère Madame, Марина Ивановна тут же решает, что деньги переслал отец Пастернака, Леонид Осипович, и незамедлительно пишет ему восторженный ответ. Только отослав его, она обнаружила, что подпись на расписке «явно F»… Однако все кончилось благополучно. Две недели спустя она получила письмо от Леонида Осиповича «чудесное, молодое, доброе, без обращения Chère, но столь звучащее им, … письмо – эра во мне к тебе. Ведь за отцом – мать, Борис, … та молодая женщина, когда-то поднимавшая тебя впервые над всей землею: – жест посвящения небу всех матерей» (ЦП, 426). В трепетном отношении Цветаевой к его родителям, возможно, неожиданно для нее самой, пробудилась тоска ее раннего сиротства.

«Борис, я этой себя боюсь, прости мне Бог мое малодушие! – признается она, – кажется – боли боюсь, ведь мне сразу захочется к твоей маме и – навсегда. „Когда Боря был маленький“… Прости, Борис, но в этом она мне ближе, чем ты, та́к себя не любят, так любят другого, и этот другой и у нее и у меня – ты. Борис, если бы я жила в Берлине, она бы меня очень любила, и я была бы наполовину счастливее – есть ведь такая глупость, счастье» (ЦП, 427).

Между тем, в конце октября ее мечты о свидании с Пастернаком обрели новое направление. «Виновником» этого стал Константин Родзевич, обронивший в разговоре: «Вам надо бы в Россию, <…> не навсегда, съездить, вернуться, летом» (ЦП, 423).