Пастернак – Цветаева – Рильке

Однако Цветаева не была бы сама собой, если бы в черновике того же письма, страницей выше, не подчеркнула, наперекор всему, прочность их с Пастернаком связи: «Мы с тобой сращены, сплетены так густо и так кровно, та́к глубоко – всеми корнями и верхами, что только какая-нибудь низость, исхитренность, уловка жизни может развести» (ЦП, 437).

«Мы ничего не ждем…» (1928 – весна 1929)

Начало зимы 1927/28 годов выдалось нелегким для обеих семей. В конце ноября Пастернак разорвал плечевые связки, затем заболели сын и жена. Через месяц, едва вылечив руку, он подхватил грипп. Цветаеву же с середины декабря мучили нарывы на голове, которые под Новый год пришлось вскрывать… Впрочем, в начале января Борис Леонидович вновь бодр и пишет подруге большое письмо, в котором, словно подводя итоги, определяет роль, которую в его жизни сыграли «Поэма Конца» и письмо Рильке отцу. Поводом к размышлениям стала публикация в немецком журнале «Die Neue Rundschau» пяти писем поэта, в которых Пастернак неожиданно узнал собственные настроения 12-летней давности.

Именно к 1914, а не к 1918 году, как в своем письме Рильке, он относит теперь начало своего мертвящего конфликта с миром. Именно тогда, когда в России, в угоду политике, «Бетховен оказывался бельгийским композитором» (ЦП, 451), у Бориса началась «эмиграция душевная и саботаж совести и сердца». Распад единого европейского культурного пространства больно ударил по мироощущению начинающего поэта, привыкшего жить в атмосфере свободного культурного обмена. Он не хотел подыгрывать сначала националистическому, а затем – революционному угару, захлестнувшему Россию, но не мог тогда понять, нужно ли кому-нибудь его противостояние. И когда одновременно, «случайными путями», до Пастернака дошли цветаевская поэма и «весть о моей прикосновенности к R », которые «двумя столбами били где-то в свою высоту, головокружительно родные и любимые», он «понял – элементарно, по-мужски, – что можно и стоит и надо бороться. Что надо напрячься, и хотя бы на голову встать, но взять свое и быть с вами» (ЦП, 451).

Борис Леонидович убеждает подругу в неизменности своих чувств: когда «кликнутая и призванная вновь через 12 лет к существованью воля падала в себя, она себя узнавала и себе радовалась в постоянном и прямящем обожаньи тебя, как в своей отныне постоянной, незаслуженно счастливой участи» (ЦП, 452). В следующем письме, написанном спустя 4—5 дней и посвященном только что полученному с оказией третьему номеру журнала «Версты», он вновь полон восхищения.

«Ты – удивительна, ты – непередаваема. Я никогда не смогу тебе дать понятье о том – что́ ты в действии и выраженьи» (ЦП, 460).

Возможно, Пастернак чувствовал, что с подругой творится неладное, и потому всеми силами пытался убедить ее в неизменности своих чувств. Но Цветаевой меньше всего были нужны рассуждения на культурологические темы. Выздоравливая, она вновь погружается в пучину тоски. Еще в середине ноября Марина Ивановна записала в тетрадь:

«…я во всем русском Париже совершенно никому не нужна. Ко мне никто не ходит, никогда. Ходят к С <ергею> и в дом, вообще посидеть… О стихах никто никогда, в последний раз читала стихи Асе, а до этого?? честное слово, не помню. Меня никто не любит и никто не знает, знают стихи… и знают веселую и резкую хозяйку дома» (ЦП, 431).

Наверняка подобные высказывания были и в письмах.

А в декабре она узнала, что встреча с Пастернаком снова откладывается на неопределенное время… В начале февраля она просит Бориса Леонидовича дать ей хоть иллюзию надежды: