Пастернак – Цветаева – Рильке

С 1925 г. ни одной строки стихов. Борис, я иссякаю: не как поэт, а как человек, любви – источник. Поэт мне будет служить до последнего вздоха, живой на службе мертвого, о, поэт не выдаст, а накричит и наплачет, но я-то буду знать.

<…>

А – с чего мне сейчас писать? Я никого не люблю, мне ни от кого не больно, я никого не жду, я влезаю в новое пальто и стою перед зеркалом с серьезной мыслью о том, что опять широко» (ЦП, 475).

В этих строках много эпатажа, предельного обострения собственных чувств в надежде потрясти «счастливого» Пастернака, у которого, по ее убеждению, есть и друзья, и любимая жена. Цветаева всегда была мастерицей подобных исповедей. Однако после Родзевича у нее действительно не было возлюбленных, хотя жажда земной любви, вопреки самообольщению, так ярко выраженному в письмах Рильке, — была. Что касается отсутствия стихов «с 1925 года», то это – преувеличение, хотя и не слишком явное. В конце мая 1925 года поток стихов действительно иссяк; в 1926 было написано всего два стихотворения, которые тематически можно отнести к философской и гражданской лирике, а в 1927 – первой половине 1928 года и в самом деле не появилось ни одного. Зато были созданы лирические поэмы «С моря» и «Попытка комнаты» (обе – 1926 год), «Новогоднее» и «Поэма Воздуха» (1927). И это – не считая драматических и прозаических произведений. Так что бесплодными эти два с половиной года назвать никак нельзя.

Первым после обозначенного Цветаевой перерыва появится «Разговор с Гением» – стихотворение, в котором устами Гения она опровергает собственные построения:

Глыбами – лбу
Лавры похвал.
«Петь не могу!»
– «Будешь!» – «Пропал,

(На толокно

Переводи!)
Как молоко —
Звук из груди.

Пусто. Суха.

В полную веснь —
Чувство сука».
– «Старая песнь!

Брось, не морочь!»

«Лучше мне впредь —
Камень толочь!»
– «Тут-то и петь!»

«Что я, снегирь,

Чтоб день-деньской
Петь?»
– «Не моги,
Пташка, а пой!

На зло врагу!»

«Коли двух строк
Свесть не могу?»
– «Кто когда – мог?!»

«Пытка!» – «Терпи!»

«Скошенный луг —
Глотка!“ – „Хрипи:
Тоже ведь – звук!»

«Львов, а не жен

Дело“. – „Детей:
Распотрошен —
Пел же – Орфей!»

«Так и в гробу?»

– «И под доской».
«Петь не могу!»
– «Это воспой!»

Мёдон, 4 июня 1928

Впрочем, до его появления еще три с лишним месяца кризиса, которые надо пережить…

Нелегко в это время было и Пастернаку. В очередной раз – теперь уже по финансовым соображениям – приходилось отказываться от поездки за границу. В начале марта он «в состоянии очередного упадка», вызванного просмотром официозного фильма С. Эйзенштейна «Октябрь» (ЦП, 478), пишет письмо Сергею Яковлевичу Эфрону, которое сам тут же называет «странным». (Почему ему? Уже не надеялся на понимание Марины Ивановны? Или – не хотел ее тревожить?) Главное действующее лицо этого письма, по силе лирического напора напоминающего стихотворение в прозе, – «ревнивая работа», не прощающая ни малейшего шага в сторону и бросающая поэта в самый неподходящий момент (ЦП, 477). Заканчивается письмо уже знакомым упованием на то, что члены обеих семей в конце концов поймут, что счастье одного невозможно без счастья всех близких: «Дай Бог, чтобы все мы созрели в один час и никто не запоздал» (ЦП, 478). Ответил ли Эфрон, неизвестно. По крайней мере, месяц спустя встревоженный отсутствием писем Пастернак беспокоится, «…как бы с письмом моим Сереже не произошло недоразумений» (ЦП, 483). Однако причиной долгого молчания Цветаевой был, скорее всего, посланный позднее ответ Пастернака на ее февральское послание.