Пастернак – Цветаева – Рильке

«Борис, наши нынешние письма – письма людей отчаявшихся: примирившихся. Сначала были сроки, имена городов – хотя бы – в 1922 г. – 1925 г.! Из нашей переписки исчезли сроки, нам стало стыдно – что́? – просто – врать. Ты ведь отлично знаешь – то, что я отлично знаю. Со сроками исчезла срочность (не наоборот!), дозарез-ность друг в друге. Мы ничего не ждем. О, Борис, Борис, это так. Мы просто живем, а то (мы!) – сбоку. Нет, быв впереди, стало – вокруг, растворилось.

Ты мне (я – тебе) постепенно стал просто другом, которому я жалуюсь: больно – залижи. (Раньше: – больно – выжги!)» (ЦП, 490—491)

Вряд ли стало просто совпадением и то, что вскоре, 4 июля, Марина Ивановна впервые впустила Пастернака в круг своих близких. В этот день она вместе с К. Родзевичем провожала Сергея Яковлевича на Атлантическое побережье Франции, где ему предстояло снять дачу для летнего отдыха семьи. Компания коротала время до поезда в знаменитом парижском кафе «Ротонда», которое в начале века было приютом богемы. Именно там Пастернаку было написано послание на двух открытках, вложенных в один конверт. Текст – шутливое описание ситуации – по очереди сочиняли все трое, выстроившись по степени близости к адресату: Цветаева, Эфрон, Родзевич… В любой другой переписке такое коллективное послание выглядело бы вполне органично. Однако для Марины Ивановны, крайне ревностно относящейся к своему внутреннему миру (вспомним ее отказ от публикации писем Рильке!), этот случай беспрецедентен. И значить он мог только одно: кардинальное изменение отношений.

Но Пастернак этого, похоже, не заметил. В конце июня он в очередной раз пишет ей, как скучает без семьи, – и, кажется, впервые не получает от Цветаевой резкой отповеди. Одновременно он посылает ей только что написанное стихотворение «Рослый стрелок, осторожный охотник…», вызванное ее «Знаю, умру на заре…». (Реакция Марины Ивановны на него неизвестна.) А 20 июля, уезжая к семье в Геленджик, Борис Леонидович извещает открыткой Сергея Яковлевича (думая, что он еще дома), что посланный с оказией сборник Цветаевой «После России» им получен. И… замолкает до начала октября, так что Марине Ивановне пришлось запрашивать в письме, дошла ли книга.

Это письмо Цветаевой было, по-видимому, настолько дружелюбным, что превзошло чаяния Бориса Леонидовича. «Никогда так благодарно не удивлялся тебе, как на этих днях. <…> Как удивительно, что ты меня не прокляла!» (ЦП, 497, 498) – подчеркивает он и …, сославшись на «незаконченные вещи в разноотдаленных от окончанья долях» (ЦП, 497), отделывается коротким письмом. Работы и в самом деле было много: писалась «Охранная грамота», близился к завершению «Спекторский», возможно, уже зрел замысел примыкающей к «Спекторскому» «Повести» (работа над ней началась в январе 1929 года).

Однако не только загруженность стала причиной молчания. Осенью 1928 года тяжело болела и в ноябре скончалась мать Евгении Владимировны. В следующем письме, написанном 3 января, поэт признается: «Третий месяц я со дня на день собираюсь взяться за работу после тяжелого полугодового перерыва» (ЦП, 498—499). Написать это письмо его побудил рассказ Марины Ивановны о ее попытке возобновить отношения с Маяковским во время его приезда в Париж в 1928 году.

Канва событий такова. Маяковский приехал в Париж 15 октября, и в этом же месяце Цветаева подарила ему свой сборник «После России» с дарственной надписью. (То, что встреча состоялась, подтверждается наличием цветаевского адреса в записной книжке Маяковского.) 7 ноября состоялся его творческий вечер, а 23 ноября в первом номере газеты «Евразия» – очередном проекте Сергея Яковлевича и его друзей – было опубликовано ее лаконичное приветствие:

«Маяковскому

28 апреля 1922 г., накануне моего отъезда из России, рано утром, на совершенно пустом Кузнецком я встретила Маяковского.

– Ну-с, Маяковский, что же передать от вас Европе?

– Что правда – здесь.