Пастернак – Цветаева – Рильке

«Существую я одиноко и невесело. Живу мечтой, давно тебе известной. И опять, не надо ничего предрешать: говорю о немногом, житейском, детском, вольном. Что земля и люди разошлись врозь для меня, что ближайшие мне люди не на той земле, что мне всего ближе» (ЦП, 510).

Последняя фраза расшифровывается просто: «земля, что всего ближе» – Россия, вне которой поэт себя не мыслил, а «люди» – Цветаева и родители с сестрами. Борис Леонидович мимоходом сообщает подруге, что перевел и напечатал оба реквиема Рильке (ЦП, 511), и, не утерпев, все же проговаривается: «Я совершенно вне здешней литературы, т.е. дружбы мои не тут» (ЦП, 510). Одновременно впервые в переписке с Цветаевой появляется имя пианиста Генриха Нейгауза. Пастернак еще не знает, что это знакомство круто изменит жизнь их семей. Пока общение с Нейгаузом и философом В. Ф. Асмусом лишь скрашивало его духовное одиночество.

Конец декабря ознаменовался новым ударом по прошлому – было официально отменено празднование Нового года.

«Эту зиму мы живем вне календаря, – так Борис Леонидович начинает письмо от 24 декабря. – <…> Нового года, как праздника, тоже не будет. И я не возражаю, это тоже в порядке вещей» (ЦП, 511, 512).

Он сообщает подруге, что отклонил настоятельное предложение поехать в Польшу по линии Всесоюзного общества культурной связи с заграницей.

«Я отказался из тех соображений, что собираюсь который уже год во Францию и не оставил этой мысли: что встретить там долю французского веянья будет мне мучительнее полного лишенья.<…> Но еще труднее, чем ездить в Польшу, – писать письма. И еще труднее не писать их, – подчеркивает Пастернак тяжесть своего положения и просит: – <…> Напиши мне, пожалуйста. Я живу – трудней нельзя, пишу туго» (ЦП, 512, 513).

Марина Ивановна тут же откликается и шлет подряд три письма и новогоднюю телеграмму. Отдельное поздравление прислал и Сергей Яковлевич, который в это время лечился в туберкулезном санатории.

Копия одного из писем Цветаевой (по-видимому, первого) сохранилась. Оно написано 31 декабря 1929 года, сразу после получения пастернаковского. И вновь – совпадение, подмеченное Мариной Ивановной: словно исполняя приказ советского правительства, она решила не идти на встречу Нового года. (Ее, похоже, даже обрадовало это странное и невольное проявление солидарности с другом.) В тот же день она посылает в Москву поздравительную телеграмму по-французски: «ЗДОРОВЬЯ МУЖЕСТВА ФРАНЦИЯ МАРИНА» (ЦП, 515). Пастернак особо отметил, что телеграмма пришла как бы от имени Франции (ЦП, 520).

Цветаева тоже страдала от перерывов в переписке и тоже чувствовала, что письма все меньше и меньше способны заменить им живое общение.

«Борис, я с тобой боюсь всех слов, вот причина моего неписанья, – признается она. – Ведь у нас кроме слов нет ничего, мы на них обречены. Ведь все, что с другими – без слов, через воздух, то теплое облако от – к – у нас словами, безголосыми, без поправки голоса. <…> И еще, Борис, кажется, боюсь боли, вот этого простого ножа, который перевертывается» (ЦП, 514).

Марина Ивановна вновь признается, что после рождения сына «никого не любила». Однако теперь она нашла этому объяснение.

«Все это – начинаю так думать – чтобы тебе было много места вокруг, чтоб по пути ко мне ты не встретил ни одной живой души, чтобы ты ко мне шел по мне (в лес по́ лесу!), а не по рукам и ногам битв. И – никакого соблазна. Все, что не ты – ничто. Единственный для меня возможный вид верности» (ЦП, 514).

Кажется, Цветаева по-прежнему верит в их встречу, ждет ее. Но несколькими строками ниже у нее вырывается пронзительное признание: