Пастернак – Цветаева – Рильке

«Мы бы расходились и ссорились друг с другом и потом друг к другу возвращались. В эти промежутки ты ненавидела бы меня больше, чем я тебя, и мы причиняли бы друг другу больше боли, чем ее заключено в нашей разлуке, – уверяет он Марину Ивановну. – Но наше созреванье (которому ведь нет конца) шло бы скорее, и мы бы только оттого и терзали друг друга, что разом бы терзались тем одним, чему сейчас подчинены порознь» (ЦП, 502).

Снова он пишет об их союзе как о здоровом творческом соперничестве, цель которого – «наше созреванье», а отнюдь не идиллически-безмятежное сожительство. Вместе с тем, он, похоже, принял точку зрения Цветаевой, не раз писавшей, что им лучше время от времени встречаться на нейтральной территории, а не жить вместе.

Пастернаку было необходимо творческое общение с Цветаевой. Однако в конце мая его ждал чувствительный удар. Одновременно с предыдущим письмом он отправил ей бандероль с рукописями «нескольких вещей, которыми был занят весь истекший год» (ЦП, 503). Неожиданно бандероль вернули, разъяснив, что на пересылку рукописей требуется специальное разрешение. (Несколькими годами раньше почта перестала доставлять адресатам русскоязычные издания, выпущенные за рубежом.) Фактически это означало установку контроля над перепиской. «Я не пойду его исхлопатывать не из лени, а из боязни, как бы не посеять в инстанции, которая меня м.б. не знает, подозренья относительно всей нашей переписки, и – будущей» (ЦП, 507), – сдержанно информирует он подругу.

Чтобы поехать за границу, Борис Леонидович теперь готов был взяться даже за обработку «существующих переводов Фауста» (ЦП, 505) – при условии, что ему дадут командировку в Веймар. (Вспомним: именно в этом немецком городе они планировали встретиться весной 1925 года.) Работу над новым вариантом перевода он мечтает разделить с подругой. Однако и из этой затеи ничего не вышло. И снова – странная параллель: в следующем письме Пастернак рассказывает Цветаевой о скандальной истории с Осипом Мандельштамом, который выполнил обработку переводов «Тиля Уленшпигеля» Ш. де Костера. По недосмотру издательства, на титульном листе книги он был назван переводчиком, что послужило поводом для обвинения в плагиате…

Последний всплеск (декабрь 1929 – лето 1931)

После майского письма Пастернак опять замолчал. Главная причина, видимо, коренилась в том, что усиление цензуры лишало переписку как способ творческого общения всякого смысла. Хотя именно в это время Борису Леонидовичу особенно нужна была поддержка извне.

1929 год оказался переломным в истории страны. Зимой на селе началась массовая коллективизация, положившая конец последним иллюзиям экономической свободы, остававшимся от НЭПа. Еще раньше Российская ассоциация пролетарских писателей повела наступление на «попутчиков в литературе», в число которых попали не только Асеев с Фединым, дарование которых Пастернак оценивал очень высоко, но и «сам» Маяковский. (В феврале 1930 года РАППовцы фактически заблокировали его юбилейную выставку.) В ноябре настал черед и самого Пастернака: Ленгиз отказался печатать роман в стихах «Спекторский» «по неясности его общественных тенденций»[46]. Издательство явно осторожничало, поскольку финал романа показывал, что сочувствие автора – отнюдь не на стороне победившего пролетариата. (Отдельным изданием «Спекторский» выйдет в 1931 году.) Неудивительно, что в это время поэт не видел для себя никакой творческой перспективы…

Между тем, до Цветаевой дошли слухи о болезни друга (в июне он перенес мучительную операцию на нижней челюсти). Она не на шутку встревожилась, и, возможно, это подвигло Бориса Леонидовича 1 декабря взяться за перо. «Буду писать тебе, точно не молчал, точно все по-другому», – начинает он (ЦП, 509). Однако вскоре становится понятно, что писать по-старому не удается. Пастернак не может отделаться от автоцензуры – не раз, начиная мысль, он тут же обрывает ее, сводя все к недомолвкам, а затем и вовсе предлагает: «Давай писать друг другу легкие письма, о чепухе, о житейском» (ЦП, 510).

Подробно описывая операцию и ее последствия, о своем настроении и планах он сообщает осторожно, особенно опасаясь писать о тяге за границу: