Пастернак – Цветаева – Рильке

7 ноября 1928 г. поздно вечером, выходя из Café Voltaire, я на вопрос:

– Что же скажете о России после чтения Маяковского? – не задумываясь, ответила:

– Что сила – там».

Примечательна виртуозность этой лаконичной антитезы. Цветаева отнюдь не капитулирует перед посланцем Советской России, не отрекается от своих симпатий к белому движению. Она лишь признает силу противника, в том числе – и силу слова.

Однако и такая демонстрация приязни вызвала негодование в эмигрантских кругах. 3 декабря, в день отъезда Маяковского из Парижа, Марина Ивановна пишет ему коротенькое письмо, в котором едва ли не с гордостью сообщает об «изъятии» себя «из „Последних Новостей“, единственной газеты, где меня печатали» и просит «сообщить означенный эпизод Пастернаку и еще кому сочтете нужным»[45]. (Тут она поторопилась – после перерыва сотрудничество с газетой продолжилось.)

Между тем, менее чем за полтора года до описываемых событий в письме Пастернаку Марина Ивановна давала Маяковскому очень резкую характеристику:

«Взгляд – бычий и угнетенный. Такие взгляды могут все. Маяковский – один сплошной грех перед Богом, вина такая огромная, что надо молчать. Огромность вины. Падший Ангел. Архангел» (ЦП, 329).

Что же заставило ее искать его дружбы? Разочарование в возможностях Пастернака? Стремление помочь мужу вернуться в Россию? Отчаяние от бесплодного существования на чужбине, от узости и раздробленности русской эмиграции?.. Ответа нет. Единственный намек на ее чаяния содержится в письме Пастернака от 3 января 1929 года: «…Твои фантазии о Маяковском, обо мне, о его роли в Москве и главное, о твоей судьбе волнуют меня не меньше твоего, а м.б. и больше» (ЦП, 499). Однако никаких деталей «фантазий» он не упоминает…

К недвусмысленным знакам ее внимания Маяковский остался глух. Поддерживать отношения с Цветаевой он явно не спешил, книгу оставил у знакомых в Париже, а письмо действительно обнародовал, но – только в феврале 1930 года, включив его в свою выставку «20 лет работы».

Пастернак же заявил подруге, что ее представления о возможностях Маяковского «превратны» (ЦП, 499) и одновременно сообщает, что слухи о возвращении Цветаевой ходят по Москве «с самой весны» (ЦП, 499). Узнав о том, что Сергей Яковлевич героизирует советскую действительность, он поддерживает его, стремясь одновременно определить свою позицию:

«Сейчас я верю только в дух, который, страдая и деформируясь, подымает на моих глазах матерьяльную тяжесть. … Взгляд, будто сейчас существует несколько вольно и естественно живущих миров, чуждающихся и враждующих, но порознь и в отдельности естественных и не чудны́х (старый и новый, правый и левый, такой-то и такой-то) – недалек и наивен» (ЦП, 500).

Основная идея понятна: состояние расколотого политической враждой мира ненормально, и титаническую духовную работу по сближению его частей следует вести с обеих сторон.

В следующий раз Борис Леонидович напишет подруге почти через полгода, в мае. По ее письмам он понял, что прошлогодняя буря улеглась.

«Итак, тебе уже больше не больно, мой друг, и ты не обижаешься на свою новую зрелость? – Ты мне ничего об этом не пишешь, Я это вычитываю из волнующего спокойствия твоих строк» (ЦП, 502).

(В первой половине 1929 года Цветаева с головой ушла в работу над поэмой «Перекоп», и это, несомненно, повлияло на ее настроение.) Здесь же Пастернак пишет о том, как могли бы развиваться их отношения: