Пастернак – Цветаева – Рильке

А затем, выплеснув горечь и боль, Цветаева, как ни в чем ни бывало, подытоживает: «Я сама выбрала мир нечеловеков, что же мне роптать???» (ЦП, 560). Обещает прислать летние фотографии и просит, чтобы Пастернак передал их сестре Анастасии. (После этого следует примечательная фраза: «Ты ведь все жжешь: не хочу, чтобы Мура сожгли» (ЦП, 560). Не в огне ли погибли последние письма самой Цветаевой?..) Предлагает: «Вообще, давай переписываться – спокойно» (ЦП, 560). Отзываясь на похвалу прозы, уточняет: «пишу для заработка: чтения вслух, т.е. усиленно членораздельно, пояснительно. <…> Моя вежливость не позволяет час стоять и читать моим „последним верным“ явно-непонятные вещи – за их же деньги» (ЦП, 560).

По ходу дела выясняется еще одна странная деталь – Марина Ивановна то ли сознательно не заглядывала в черновики собственных писем, то ли (что более вероятно) вела с адресатом некую, одну ей понятную игру. На вопрос Бориса Леонидовича про «абсолюты» признается: «Слова не помню (да и не личное) – и, не без иронии, продолжает: – очевидно: „рассчитывала на тебя, как на каменную гору, а гора оказалась горбом анаконды (помнишь, путешественники развели костер на острове, а остров, разогретый, перевернулся – и все потонули…“ Такое?» (ЦП, 559). Подмена смысла очевидна – в ее предыдущем письме речь шла вовсе не о поддержке, а о невозможности выстраивания равноправных человеческих отношений двух поэтов.

Заканчивая письмо, Цветаева пытается спокойно подвести черту под прошлым: «наша повесть – кончена» (ЦП, 561). И тут же, не сдержавшись, бросает последний упрек:

«Думаю и надеюсь, что мне никогда уже от тебя не будет больно. <…> Теперь – не бойся, после того, что ты сделал с отцом и матерью, ты уже мне никогда ничего не сможешь сделать. Это (нынче, в письме: проехал мимо…) был мой последний, сокрушительный удар от тебя, ибо я сразу подумала – и вовсе не косвенный, а самый прямой, ибо я сразу подумала: если так поступил Б.П., лирический поэт, то чего же мне ждать от Мура? Удара в лицо? (Хотя неизвестно – что легче…)» (ЦП, 561)

Чего она хотела от такого письма? Как ни парадоксально, скорее всего – ничего. Читая это странное, противоречивое, беспощадное не только к друзьям, но и к самой себе послание, как никогда остро чувствуешь главную примету цветаевского бытия: Марина Ивановна не проживала свою жизнь, она ее творила. Причем, в отличие от большинства поэтов «средней руки», творила не только в стихах, но и в дневниковых записях, и в отношениях с окружающими. Об этом различии она писала Пастернаку еще в начале 1923 года:

«Каторжного клейма поэта я ни на одном не видела: это жжет за версту. Ярлыков стихотворца видала много – и разных: это, впрочем, легко спадает при первом дуновении быта. Они жили и писали стихи (врозь) – вне наваждения, вне расточения, копя все в строчки – не только жили: наживались» (ЦП, 34).

А через четыре с половиной года Цветаева признается другу: «Стихи думают за меня и сразу. … Я из них узнаю, что́, о чем и как бы думала, если бы…» (ЦП, 369). А так как стихами в том же письме названо «все, что не отвратительно», нет ничего странного, что ту же роль порой играли не только письма, но и любой записанный текст.