Пастернак – Цветаева – Рильке

Марина Ивановна цепко схватывала отдельные факты (к примеру, зацикленность Пастернака на собственной жене), но не видела, да и не искала нити, связывающие их с другими элементами реальности. Вместо этого она строила из отдельных фактов-кубиков свой мир, скрепляя их собственными представлениями о том, какими должны быть отношения между людьми, событиями, вещами… Даже когда выстроенная конструкция рушилась под натиском жизни, Цветаева искала причины в чем угодно – только не в собственных расчетах. Вот и на этот раз, столкнувшись с тем, что поведение друга явно не соответствует образу пламенного поклонника, который рисовался в его письмах, она, похоже, и не пыталась выяснять, что произошло. Реальная жизнь Бориса Леонидовича была ей попросту неинтересна. На обломках старого мифа тут же вырос новый – о трагической разобщенности поэтов, об их неспособности любить друг друга. Его контуры видны уже в июльском письме, в той самой фразе «про абсолюты», однако завершен он был только в октябре. Выплеснув его в тетрадь, Марина Ивановна тем самым заделала брешь в собственном понимании мира, еще более утвердившись в своем вселенском одиночестве…

Узнал ли Пастернак о переменах в ее отношении к нему? Ответа на этот вопрос не существует, так как нет никаких данных о том, что это письмо было послано адресату. Сам Борис Леонидович больше во Францию не писал. В записных книжках Цветаевой сохранился черновик еще одного письма ему, датированный мартом 1936 года, однако в нем нет никаких намеков на предыдущие письма.

В феврале 1936 года в Минске проходил III пленум Союза писателей СССР. Выступления его участников по горячим следам публиковались в «Литературной газете». 24 февраля под названием «О скромности и смелости» в ней появилось и выступление Пастернака. Название, по-видимому, было дано редактором, однако оно точно отражает основные идеи речи. В начале поэт ратует за отказ от «приподнятой, фанфарной пошлости, которая настолько вошла у нас в обычай, что кажется для всякого обязательной»[70]. Отвечая на упрек Н. Безыменского в том, что он «не ездит читать стихи», Борис Леонидович высказывает твердое стремление не опускаться до уровня массового любителя стихов, а поднимать его до себя:

«…Давно-давно, в году двадцать втором, я был пристыжен сибаритской доступностью победы эстрадной. Достаточно было появиться на трибуне, чтобы вызвать рукоплескания. <…> Я увидел свою роль в возрождении поэтической книги со страницами, говорящими силою своего оглушительного безмолвия…»[71].

Откликаясь на прения о «хороших и плохих стихах», он поднимает вопрос о путях совершенствования в искусстве. «Искусство без риска и душевного самопожертвования немыслимо, – утверждает Пастернак, – свободы и смелости воображения надо добиться на практике, здесь именно уместны неожиданности, … не ждите на этот счет директив»[72]. В связи с этим, появление слабых стихов поэт считал естественным этапом развития творческой личности, которая берется за решение новых творческих задач.

Как видим, оправившись от нервного срыва, Борис Леонидович остался самим собой. Более того: в отстаивании собственных взглядов на искусство он, кажется, стал еще резче и последовательнее. Почувствовала это и Цветаева, которая, возможно, с подачи мужа, прочла публикацию в «Литературке». (Известно, что обычно она газет не читала.) Марина Ивановна тут же «наложила» на его позицию свою – об исконном противостоянии поэта и толпы – и ясно увидела различия, вновь резанувшие болью за друга, изменяющего, как ей кажется, своему предназначению. «Ничего ты не понимаешь, Борис (о лиана, забывшая Африку!) – ты Орфей, пожираемый зверями: пожрут они тебя» (ЦП, 563), – восклицает она, имея в виду сообщество советских писателей. (И сожрали-таки, правда, через двадцать с лишним лет…)

«Тебя никакие массы любить не могут, так же как ты – никаких масс любить не можешь… – страстно внушает Цветаева. – <…> И, по чести: чем масса – судья? (твоим стихам и тебе). <…> Я тебе судья – и никто другой» (ЦП, 563).