Пастор (ЛП)

Я целовал её до тех пор, пока на периферии зрения не увидел звёздочки, пока не смог вспомнить о времени, когда мы не целовались, пока не смог почувствовать, где заканчивается мой рот и начинается её. Я целовал её до тех пор, пока мы не почувствовали, будто обменялись чем-то: возможно, обещанием, или соглашением, или кусочками нашей души. И когда я наконец отстранился, ощущал себя возрождённым, новым человеком. Крещение поцелуем, а не крещение водой.

— Ещё, — умоляла она. — Ещё.

Я поцеловал её снова, но на этот раз с голодом, с необходимостью, и я мог сказать, что она сделала небольшие вдохи в мой рот, что её пальцы вцепились в ткань моей рубашки, что она зашла настолько далеко со мной, насколько и я с ней; и я больше никогда не хотел останавливаться, не хотел, чтобы это закончилось.

Но рано или поздно всё должно было закончиться.

Когда мы оторвались друг от друга, она отстранилась и обхватила себя руками, немного дрожа из-за холодного воздуха кондиционера. Облака снаружи разошлись, пропуская серебристый луч сквозь окна, и мы были в сказочном бассейне светящейся луны. Ощущение Бога всё ещё присутствовало, но не как внешнее давление, а как искры изнутри, будто божественное просочилось в мою кровь. Я ощутил лёгкое головокружение и упивался им.

— Я устала, — сказала Поппи, хотя она не звучала слишком устало, больше ошеломлённо. — Думаю, мне необходимо пойти домой.

— Я провожу тебя, — предложил я.

Она кивнула, и вместе мы оставили это таинство позади, как будто по дороге к дверям храма мы уходили от того, что только что произошло.

— Это было невероятно, — пробормотала она.

— Мне говорили, что я хорошо целуюсь.

Она толкнула меня в плечо:

— Ты же понимаешь, что я имела в виду.

Теперь мы были в нартексе (прим.: пристройка перед входом в храм, от греч. νάρθηξ — ларчик, шкатулка; располагается с западной стороны и изнутри полностью открыт в основной объём храма.), но я не мог выбросить из головы образ того, как она стояла перед крестом, такая открытая и восприимчивая к опыту, который большинство людей наотрез отказались бы принять.

— Поппи, я должен спросить. Что-то случилось, из-за чего ты пришла в церковь? Ты ходила в неё в детстве и теперь решила вернуться?

— Что?

— Это выглядит так… — я подбирал правильные слова, пытаясь выразить, насколько хорошо воспринимаю её интерес. — Думаю, это изумительно, что ты бросилась в омут с головой. Просто не каждый готов на такое.

— Это ощущается более последовательно с моей стороны, — сказала она, когда мы вышли на улицу. Я соблюдал безопасное расстояние между нами, пока мы спускались по каменной лестнице с холма, на котором примостилась церковь. — Мою семью нельзя назвать религиозной — на самом деле никто из наших знакомых не был верующим. Думаю, они всегда относились с сомнением к этому, как и ко всему, что могло вызвать в людях такое рвение, считали это в лучшем случае неловким. Опасным в худшем. Полагаю, я всегда была немного более открытой ко всему. В колледже я ходила со своей подругой в её буддийский храм почти каждую неделю и на Гаити работала бок о бок с миссионерами. Но всего этого не было до того дня, когда я пришла на исповедь и стремилась к чему-то такому только для себя.

— Что заставило тебя вернуться назад после?

Она запнулась:

— Ты.

Я переваривал информацию, пока мы не достигли нижней части лестницы и не пошли к лесопарку, находящемуся между церковью и её домом. Это было освещённое фонарями и лунным светом место. Я прочистил горло, гадая, изменит ли мой вопрос что-то, но всё же решил задать его:

— Я в качестве священника? Или я в качестве мужчины?

— И то и другое. Думаю, всё слишком запутанно.

Теперь мы шли молча — рядом, но не вместе — наши мысли были заняты красотой того момента в святилище и тем, каково целоваться, пока наши души полыхают в огне.

Блядь. Всё это запутало и меня тоже, за исключением той части беспорядка, начавшей уменьшаться и разъясняться, но я беспокоился, что на самом деле всё было наоборот, что я забывал то, о чём обязан помнить.

Как о моём обещании стать лучше.

— Я хочу держать тебя за руку прямо сейчас, — резко сказал я. — Хочу обвить своей рукой твою талию и прижать ближе к себе.

— Но ты не можешь, — тихо произнесла она. — Кто-то может наблюдать.

Мы были в саду позади её дома.

— Я не знаю, что делать дальше, — ответил я честно. — Я просто…

У меня буквально не было слов. Я понятия не имел, что мне делать, чтобы объяснить, какие чувства к ней питаю, что думаю по поводу своей службы и обязанностей и по поводу готовности отказаться от всего лишь потому, что хочу поцеловать её снова. Я хотел держать её чёртову руку в этом вечернем парке.

Она посмотрела на звёзды.

— Я тоже желаю, чтобы ты мог держать мою руку, — она вновь вздрогнула, и я мог видеть, как от вечерней прохлады напряглись её соски; твёрдые, маленькие вершинки так и просили, чтобы их пососали.