Пастораль

Брурия честно выполнила свое обещание. По ее рекомендациям Марк и Маша ходили по учреждениям и по домам, составили себе представление о виллах и пентхаузах, присутственных местах и модных ресторанах. С каждой встречей Сирота все больше мрачнел. В глазах его появилась тоска, не тоска даже, а мука. Последняя встреча была особой. После нее Сирота остервенело разорвал проект фильма и долго еще расправлялся с каждым квадратиком бумаги, превращая его в конфетти.

Этого человека им рекомендовали все. Если он захочет, если он скажет, если он возьмется, если он решит… Звали человека Йоэль. Он был почти так же огромен, как Сирота, и так же волосат, только волос его был иссиня-черен. Йоэль носил бороду, усы и бакенбарды, а если относиться к вещам проще, можно сказать, что лицо его было сплошь покрыто волосами, а глаза скрывала черная фетровая шляпа с полями. Один к одному та самая шляпа, которую Сирота купил у старьевщика в Болонье и бросил перед отъездом из Италии в озеро Комо. Йоэль и Сирота осматривали и обнюхивали друг друга с нескрываемым интересом. Ни одному из них еще не попадался собственный двойник.

— Я видел твои новые фильмы, — сказал Йоэль. — Ты хорошо работаешь. Скоро станешь чертовски знаменит. Я слышал, тебя пригласили в Голливуд

Сирота кивнул. На душе у него потеплело. До сих пор ни один из людей, с которыми его сводила Брурия, фильмов его не видел, и каждый считал Токио чем-то вроде музыкального Тимбукту, в котором дирижировать оркестром может и сантехник.

— И чего же ты хочешь от нас? — спросил Йоэль с нескрываемой насмешкой.

— Я хочу снять еврейский фильм, сделать из «Шейлока» пуримшпиль, перевернуть все представления, утереть подтекающие носы.

Йоэль сверкнул глазами, потянулся, хрустнул пальцами и надвинул шляпу на самый нос.

— Га-га, — расхохотался громогласно, — га-га, га-га-га! Ты гений! Ты большой, хитрый, гениальный еврейский дурак! Я тебя люблю!

— Взаимно, — кивнул Сирота. — Чего же ты гогочешь?

— Я хочу участвовать в твоем фильме. Носить за тобой стул и подставлять его под твою задницу. Ругаться с поставщиками, орать на актрис и бить морды шоферам и операторам. Возьми меня в труппу.

— Мне нужны деньги.

— И за этим ты приехал в Израиль? — изумился Йоэль. — Ты?! Автор «Воскрешения»?! Воистину твой разум помрачился и ты решил похоронить себя заживо. Почему ты не ищешь деньги в Европе или Америке?

— Потому что я хочу снять еврейский фильм и сделать этот фильм израильским.

— Ха! Знаешь ли ты, что такое израильский фильм? Это ишаки, верблюды, голые девочки, сутенеры, армия и арабы. Плохая аппаратура, говенные операторы и бесконечные споры с лавочниками, которые управляют нашей культурой. Какой карнавал, в какой Венеции?! Кто тут слышал о «Шейлоке»? Две старые девы из университета и кучка старцев, понимающих по-немецки? Это глубокая провинция, маэстро, дыра, набитая иммигрантами, сумасшедшими и членами Гистадрута. Ты хоть знаешь, что такое Гистадрут? О! Это местный капитолий. Со своими Неронами и Калигулами, каждый размером с мизинец. По их записке тебе дадут какое-нибудь жилье, две пары хлопчатобумажных штанов и приставят к тебе девочку-солдатку, которая будет варить плохой кофе. На большее не рассчитывай.

— Тогда что ты тут делаешь? — неприязненно спросил Сирота.

— А! Поначалу мне казалось, что придет время, мое время, наше время, когда закончится стрельба и начнется нечто такое, чему мир позавидует. Я верил в сказки, которые сам всем рассказывал. А потом я зарылся в местный песок, обзавелся скарбом, разжирел. Мне хорошо, я большой, меня видно из любой точки этой страны, я председательствую и представительствую. По сравнению с тобой я кусок дерьма, но они этого не знают. Ты не подумай, я не боюсь тебя, как другие, как те, кто послал тебя ко мне. Я же сказал: делай свой фильм и я буду носить за тобой стул. Но здесь тебе не дадут сделать хороший фильм, тебя не поймут, высмеют и вываляют в дегте и перьях.

Вот скажи мне, почему Гейне писал на немецком? Думаешь, он не мог сделать из идиш то, что сделал из немецкого языка? Мой папа — профессор, специалист по Гейне. Работает в своем киббуце на обувной фабрике. Счастлив. Или делает вид, что счастлив. Что еще ему остается? Но Гейне все еще не дает старику покоя. Он считает, что в этом выкресте проявились самые яркие черты евреев. Так почему все-таки Гейне писал по-немецки, а не на идиш? Я скажу тебе почему. Потому что он не мог сказать тем, кто разговаривал тогда на идиш, то, о чем мог сказать говорящим по-немецки. И если ты думаешь, что с тех пор положение сильно изменилось, ты ошибаешься.

— Глупости! — грохнул Сирота ладонью по столу. — В Венеции я подружился с итальянским евреем, который рассказал мне о евреях венецианского гетто. И поверь мне, этим ребятам можно было сказать все! Боюсь даже, что не все из того, что они могли бы сказать нам, мы способны до конца понять.

Йоэль кивнул, потом задумался.