Пастораль

— В банке, — спокойно ответила Сарасина. — Я не знаю, сколько точно у меня есть, но знаю, что очень много. А дядя их все увеличивает и увеличивает. Он очень удачлив в делах. Ему понравится твоя идея разоблачить Шекспира после четырехсот лет безнаказанного обмана.

До сих пор Сироте не приходило в голову, что Сарасина богата. Она жила в небольшой квартирке и позволяла Сироте заботиться о себе как о человеке с небольшим достатком. Его удивляло, что Сарасина гастролирует мало и выборочно, несмотря на растущую славу, но это вполне вязалось с ее характером и образом жизни. Трясясь в набитой маршрутке, катящей из аэропорта в Иерусалим, Сирота подумал, что богатство Сарасины уже встало между ними стеной, а стена эта будет только расти и расти. Тогда он вспомнил об обещании, данном Маше, просить ее руки в хамсин. А до хамсина оставалось всего пять дней, но Сирота об этом, конечно, не знал. А потом забыл. А потом вспомнил и попросил. А получив желаемое, испугался и захотел сбежать. Хотя бы на время. Хотя бы к Игалю в Галилею.

Но прежде, уже в который раз, Сирота пошел гулять в Старый Город Иерусалим. И пошел он не по своему желанию и порыву, а потому что его прогнала из дома Маша, которой надоел поселившийся в их доме третий. За время знакомства с Сиротой, а особенно за время, проведенное в Италии, Маша привыкла к внезапному появлению этого третьего. Но если шумное бахвальство Леоне Модена ее развлекало, а насмешливое и рассеянное присутствие Сарры Коппио даже нравилось, то Иосиф Флавий Машу раздражал.

Не надо себе представлять это присутствие фигурально. Речь не идет о привидениях, призраках или полтергейстах, а тем более о видениях, миражах и фата-морганах. Правильнее было бы вспомнить о диббуке, суккубах и инкубах, но нынче, когда духи гуляют по городам и весям в неприличной психологической наготе, говорить об этих явлениях в фигуральных терминах было бы пошло. Лучше назвать их образами, заполнявшими фантазию Марка Сироты, но тогда нам следует углубиться в природу образов и физиологию фантазии, что не входит в нашу задачу. Короче, Сирота, поглощенный своими видениями, говорил и вел себя то как Модена, то как Коппио, а порой раздваивался и начинал спорить то с одним, то с другой, то с обоими вместе. Вокруг него часто возникала такая многоголосица, что Маша не могла сквозь нее пробиться и, хуже того, не умела вплести в нее свой голос.

Сарасине это удавалось, но Маша не была с ней знакома и не могла научиться у Сарасины изощренному ремеслу присутствия в параллельных мирах, здесь и там одновременно, не выходя при этом из себя, не меняя ритма привычной жизни, обычаев и привычек.

Маша следила за бурной жизнью Сироты в кругу незнакомых, но интересных видений, или как там надо их называть, то с раздражением, то с интересом, но была для них невидимкой. Всегда по сю сторону, всегда в ожидании Сироты, со свежей рубашкой и яичницей наготове. А когда в их доме поселился Иосиф Флавий, Маша вдруг оказалась внутри круга, в который прежде входить не смела, и немедленно взбунтовалась.

Ей не нравился этот скользкий тип с вкрадчивыми манерами и надменной походкой. Он проскальзывал мимо нее в уборную с таким важным и непроницаемым видом, словно там ждала его императрица Поппея. И расплескивал воду по кафельному полу ванной, поскольку раб, поливавший ее ему на руки, был ленив и нерасторопен.

Флавий говорил скрипучим голосом, шея его словно приросла к плечам, ввиду чего голова с трудом поворачивалась. Он не ходил, а ступал, и он разбрасывал исписанные листки бумаги по полу. Он очень заботился о своей прическе, все свободные простыни пошли на тоги, а простыней было не так уж много. Еще он любил почесывать в задумчивости подмышки. Иногда же забывал о манерах римского патриция и становился злобным, ядовитым, насмешливым и завистливым священником какой-то там череды. Выставлял вперед подбородок с взлохмаченной бороденкой и тряс головой в негодовании, если суп обжигал ему язык. А однажды сплюнул не понравившуюся ему гречневую кашу прямо на пол.

Хуже всего было, когда он скрипучим голосом зачитывал вслух отрывки препротивнейшего текста, изрыгал проклятия на грязных иудеев и хвастливо врал про свои подвиги в Йотапате. Особенно гадким казался Маше рассказ о жульничестве с костями — маленький срез на одной кости всегда укладывал кубик шестеркой кверху, а посему не он, не он оказывался в очереди на самоубийство. Однажды кто-то из его несчастных товарищей настоял на том, чтобы бросить собственные кости. Но в подземелье было жутко темно, кости были потертые, никто не мог разглядеть, как они упали, а он, зоркий глаз, разглядел, и упали они как ему было выгодно. При этом Флавий хихикал мерзким голосом, а Сирота и не подумал его одернуть. И это было слишком.

— Иди! — крикнула она. — Иди в Старый город, к стене, к стенке! Вон! Вон отсюда! Мне нужно мыть пол, я хочу отдохнуть, не могу больше выносить эту мерзость в моем доме!