Пастораль

Если задуматься, перевел он ход мыслей в иное русло, сама привязка к воспоминанию об историческом персонаже может оказаться вечной. И его отсутствие в нужном месте может работать лучше, чем присутствие. Если делать фильм о Флавии, то так, чтобы Флавия в нем не было. Цезура, пропуск, вопросительный знак — сильнее всего начертанного и определенного. В сущности, Флавий сам уже использовал эту опцию, решил Сирота и вздохнул. Пусть даже не он сам устроил пропуски в своих текстах… Почему же — не он? Он, он, старый лис. Все неоднозначно, в одном месте написано так, в другом — иначе. Но, в сущности, все известные персонажи истории использовали этот трюк. И тот, кто остался цезурой, паузой, не-звуком там, где ожидается звук, возвращаются из поколения в поколение. А тот, кто оказался последователен и понятен, а потому исчерпал себя и свою тему, исчез навсегда. Сирота вернулся к пустому столику, расплатился и побрел дальше.

Путь до спуска к Стене Плача он прошел в полном одиночестве, Флавий исчез. А ведь всю экскурсию Сирота затеял ради одного местечка на повороте к расколотым ступеням, поросшим травой, в это время года уже сухой, бурой и колючей. Местечко это было открыто небу, и ничто там неба не заслоняло: ни дома, ни деревья, ни люди. Оно было покрыто осколками и пылью. На самом краю крутого обрыва, нависая над ним, возносилась эта площадка, размерами не превосходившая небольшую лестничную площадку, но с нее была ясно видна Стена и мечеть над ней. Именно здесь Флавий должен был сидеть в свой гипотетический приезд в разоренную Иудею, единственный еврей, которому волей цезаря было позволено опустить подошву сандалий на землю исчезнувшего Иерусалима.

Здесь должен был пригрезиться ему Храм, сверкающий белизной. Именно отсюда должен был манить его мираж. Белоснежные террасы и соединяющие их сверкающие лестницы. На нижней: шум и гам, блеяние овец, рев быков, крики менял, ропот чужеземцев, гомон горлиц, призывные вопли разносчиков ледяной воды. Впрочем, откуда могла взяться ледяная вода? Хорошо, вода была тепловатая, пахнущая мятой и иссопом.

Народ тек, притекал, растекался по огромной террасе, всходил по мраморной лестнице. По лестнице Иакова, ведущей в небо. Только евреи. На вторую террасу перетекали только евреи. Тяжелые и медлительные, сухопарые и верткие, обложенные густой бородой и трясущие жиденькими бороденками. С белоснежными тюрбанами и сероватыми платами на головах. В торжественно спадающих льняных хитонах и домотканых рубахах до щиколоток, подпоясанных сыромятными ремешками. Человеческое стадо, медленно и упорно взбирающееся в гору, навстречу своему пастуху.

Сироте хотелось бы, чтобы эта волна людей была сплошь белой, но женщины одевались пестро, платья в красные и синие полосы, разноцветные шали на головах, грубые, но яркие украшения. На средней террасе стада разделялись. Пестрое стадо, женщины и дети, — в один загон, одноцветное, мужчины и подростки, — в другой.

— Глупости! — услыхал он из-за спины. — Люди не овцы, они подобие Его. А козья шерсть чаще коричневая или серая. И овечья тоже. Ее можно отбелить, но такая ткань стоила дорого и была доступна немногим. Поэтому белоснежных плащей было мало. Их ты мог увидеть на лестнице, ведущей к верхней террасе. Туда разрешалось подниматься только священникам. Я был одним из них, священник четвертой череды.

— Двадцать четвертой.

— Четвертой. Описка писца. Четвертой череды.

— Расскажи, как выглядел Храм с третьей террасы, что ты видел оттуда, сверху, и что ты видел наверху.

Флавий задумчиво посмотрел на небо, по которому текли негустые белесые облака. Молчание затянулось.

— Менора была прекрасна, — вдруг сказал он. — Из чистого золота. Шесть ветвей выходило из ствола ее. На каждой ветви три чашечки, наподобие миндального цветка, а на стволе четыре. И яблоко под первыми двумя ветвями, и под вторыми двумя, и под третьими. Три тяжелых яблока из чистого чеканного золота. Как она сверкала на солнце! Как райское древо в саду Эден! А ведь она была рукотворна, жалкое подражание небесному идеалу.

— Ты видел идеал?