Пастораль

— Разве ты этого никогда не видел? — удивился Иосиф. — До того как это происходит, что-то висит в воздухе. Я бы назвал этот феномен общим томлением, невысказанным желанием, невыкрикнутым криком. Чувствительный человек понимает, что что-то должно произойти, и замирает. А нечувствительный становится буйным. Это напоминает предшествие грозы, когда небо темнеет, воздух становится гуще, ветер стихает, набирая силы, и все чего-то ждут. Но приходит дождь, гремит гром, сверкают молнии, и напряжение уходит. Воздух разряжается. А если дождя нет, если это вообще не природная гроза, а скопление миазмов человеческого духа, томление только нарастает. Томление, удушье, бешенство, страх, тяга к людям, желание, чтобы их вокруг было много, потребность что-то делать, неважно что. Дрожь внутри. Я не знаю, что это, и называю его Божьим гневом.

И Это было в воздухе, держалось долго. Поборы прокураторов, наглость легионеров, безвыходность, бессмысленность всего, тяжесть в груди… все дурное в людях и во мне лезло наружу. Тогда они и послали меня в Галилею. А там уже собирались толпы. Людей притягивало друг к другу потому, что что-то изменилось в их природе. Галилеяне — странный народ. Обычно каждый был сам по себе, никто другому. А тут их стало тянуть друг к другу. Разве это могло произойти без вмешательства Высшей Силы? Только Он может наслать на людей свой гнев и тем самым изменить их сущность.

— Я видел толпы, — сказал Сирота недоверчиво, — их всегда собирали люди.

— Видел ли ты пожар? — пожевал губами Иосиф. — Видел ли ты, как все бегут на огонь, кто с ведром, кто с крюком, а кто просто из любопытства? Но пожар — это разрешение, потому что самое страшное уже случилось, оно уже происходит. И толпа бежит его тушить. Она деятельна и хочет устранить неполадку. Это — иная толпа. Толпа свершения, толпа понятной людям беды. Всегда находится человек, который дает приказания, потому что того требует необходимость сопрягать действия для их большей успешности. Я говорю о другом.

— Я тоже, — обиженно проговорил Сирота. — Я говорю о людях, которые собирают толпы и заставляют тысячи глоток орать слова, не произносимые в одиночку.

— Это громы и молнии, и порывы ветра, и дождь. А сначала должно быть Это, и Оно было, и Оно не могло прийти от людей. Тогда я понял, как именно Он ожесточил сердце фараона. И увидел, как Он ожесточает мое сердце и сердца всех, кто встречался мне на пути.

Я хотел освободиться от Этого. Я загонял коней, кричал людям слова, вызывал их на действие, я действовал сам, я обезумел, я стал частью толпы.

И я не мог иначе. А потом пролилась кровь. Поначалу она брызгала оттуда и отсюда. Потом ее становилось все больше. Она лилась из отрубленных рук, из обезглавленных шей. О! Из шеи она льется фонтаном, и она алая, и она пенится. Поначалу еще придумывали причину, чтобы пролить кровь, потом и это перестало быть нужным. Кровь заменяла дождь. Она давала временную передышку, пока вокруг сердца снова не сжимался обруч, требовавший новой крови.

Я дрался и проливал чужую кровь, успокаивая тем свою. Все закончилось внезапно. Римляне были сильнее. Они пахли иначе, двигались иначе, кричали иначе. И они победили. Наступила тишина, но успокоение не приходило. Отчаяние становилось гуще, а разрешения не было. Божий гнев лежал на нас, витал меж нами, давил с небес, поднимался отравленными испарениями от земли. И вдруг я очнулся.

Римляне загнали нас в подземелье, мои товарищи искали смерти, я тоже желал ее, как невесту, как избавление от томления. И я заснул, и во сне обруч, опоясывавший мою грудь, лопнул. Я вдруг понял, что все уже свершилось, а я избран для чего-то, тогда я не знал, для чего. Я услыхал те голоса в Храме до того, как их услыхали другие, услыхал на отдалении. Я увидел, что Он уходит. И берет меня с собой. Я это увидел. Потом я уже стоял со стороны и наблюдал. Я следил за тем, как Это наращивает силу. Я видел, что люди обезумели. И я пытался сказать им: «Спасайтесь. Спасайтесь поодиночке. На сей раз Он не станет простирать над вами руки мощной, не будет выводить вас скопом, не вложит в заржавевшие уста косноязычного Моисея вдохновенных слов. Спасайтесь по одному и не оглядывайтесь, чтобы не превратиться в булыжник соли, который исчезнет под первым осенним дождем».

— Заржавевшие уста Моисея оказались действеннее твоих, густо смазанных римским салом, — раздраженно произнес Сирота.

Флавий посмотрел на него с сожалением. Его обычно прищуренные и таящие нечто глаза были широко открыты, и в них блестела детская обида. Он растаял не сразу, он словно медлил, ему хотелось что-то сказать. Но он только с сожалением тряхнул головой и исчез.