Пастораль

— Я уже сказал, что ты не очень умен, — проговорил он, осторожно выпуская слова, — но мне не подобает повторяться. Разве мне бы позволили нести подобную ответственность на моих хилых плечах? Если бы Храму суждено было стоять там, где он стоял, у него бы нашелся умелый защитник, я или не я, это несущественно.

— И все-таки, — настаивал Сирота, — ты оказался великим провидцем! Защищал минеев, а они отплатили тебе вечной славой. Если бы не христианское «доказательство от Флавия», кто бы вспоминал о тебе сегодня!

— Я был угоден Ему, я выполнял Его волю, мы все выполняем Его волю, поэтому мои провидения сбылись. Дай мне попробовать этого барашка с рисом. А что это за зерна?

— Кедровые орехи.

— А! Помню, помню, иногда их клали в кушанья. Но эти вкуснее.

Иосиф жевал с трудом, зубы у него были плохие.

— Возьмем вина? — предложил Сирота.

Флавий кивнул, но пробовать вино не стал, выжидательно поглядывая на патлатого армянина, крутившегося возле стойки.

— В чем дело? — удивился Сирота.

— Ты пьешь неразбавленное вино, — попенял ему Флавий. — Ты же не гладиатор!

— Послушай, — Сирота вспомнил нечто, время от времени появлявшееся в памяти и тут же ускользавшее из нее, — расскажи мне, попадались ли тебе там, где ты сейчас обретаешься, творческие деревни?

— Что это? — деловито спросил Иосиф. Орешки ему понравились. Он выковыривал их из риса пальцами и причмокивал после того, как запускал в рот.

— Дома в сумерках, в которых живут Мастера и Маргариты.

— Какие Мастера и какие Маргариты? Ты выражаешься туманно.

— Мастера, пишущие в стол, и их беззаветно преданные жены.

— Беззаветно преданных жен нет и быть не может, — сказал Флавий. — Если ты не собираешься доедать это кушанье, я, пожалуй, доем его сам. Так о чем мы? А… Беззаветно преданные жены не созданы Им. Всему на Земле предпослан образец для подражания, а образец жен — Ева. Поэтому все жены должны, они обязаны надкусывать яблоки познания. Но ты неаккуратен в определениях. Писатели пишут на столах, а не в стол.

— Так теперь говорят о тех, кто пишет, не рассчитывая на публикацию.

— Это полный абсурдум. Зачем писать, если не рассчитываешь на публикацию?

— Значит, ты их не видел, эти деревни?

— Я не мог их видеть. Я нахожусь там, где вы находите меня. Мы не болтаемся без толку по Аиду. Это фантазии греков. Они поверхностны во всем, и в этом тоже. Их язык — даже он поверхностен.

— Я где-то читал, что ты плохо знал греческий.

— Мне хватало тех знаний, какие у меня были. Зачем запасаться лишними?

— Говорят, у тебя и с ивритом отношения были натянутые.

— Кто говорит? И какой иврит он имеет в виду?

— Ладно, оставим этот разговор. Я спросил про Орфея. Ты хочешь сказать, что Орфей никогда не спускался в Аид? Не искал там свою Эвридику?

— Спускался и искал. — Иосиф напряг лоб и поиграл желваками. — Там, где есть безумная тоска по безвозвратно ушедшим, до сих пор есть Орфей и есть Эвридика. Но меня это не касается, я не скорблю об ушедших. Я поставлен следить за тем, чтобы евреи думали о том, что привело к падению Храма.

— Непослушание, я думаю. Твой босс не любит непокорных.

— Это ты сказал. А я не говорил ничего подобного. Я не знаю, почему Он позволил разорить собственное жилище. Но евреи должны об этом думать. Они все время должны об этом думать, и они должны знать, как это происходило в мельчайших деталях, таково Его желание. Вот ты говоришь, мои книги выжили из-за доказательства существования Иешуа га Ноцри? А почему ты не думаешь в обратном направлении? А если минеям была дана победа над миром, а миру — сомнение в существовании Иешуа только для того, чтобы сохранились мои книги? Я был очевидцем, помни, единственным очевидцем, изнутри и извне. И мне была дарована жизнь, чтобы видеть и описать. Для чего, как ты думаешь? Я скажу тебе для чего: для того, чтобы мои книги сохранились до скончания веков. А если для этого потребовались минеи, появились и минеи.

— У тебя мания величия, — снисходительно отметил Сирота.

Он поискал глазами туалет, увидел дверь за замызганным рукомойником, отправился к ней, а по дороге думал, как можно показать этот диалог. Флавию придется мерцать, он же должен чем-то отличаться от живого существа. Пошло! Будет появляться в деревьях, капителях, кувшине Алладина? Еще хуже! Нет, образ уже подсказал себя. Он должен появляться, только когда говорят о нем или об Иудейской войне. Блеклым отражением, когда говорят об Иешуа. И исчезать, когда тема разговора его не касается. Он будет полнокровным, только когда речь идет о нем самом и об осаде Иерусалима.

А как бы он, Сирота, хотел, чтобы вспоминали о нем? Возникать в умах, когда речь идет о ненасытной любви ко всему, что можно превратить в любовь? Или когда речь идет о предательстве?

— Глупости! — постановил Сирота. — Флавий вообще не должен появляться. Разве что я ставлю исторический костюмный фильм. Почему бы и нет?