Пастораль с лебедем

— Тьфу, тьфу, эй ты, тень от плетня, тьфу, хлябь из тверди, луч ночной, звук немой, эй ты, глиняный ошметок, явись пред образа, плетеная лоза, ненагрыза, дух шипучий, мох колючий… Эй ты, грех несусветный, а ну-ка… ух! — рубанула воздух рукой и скороговоркой выпалила: — Сгинь-пропади с глаз долой вечерней порой, скверна мерзопакостная! В угол забился, в пыль обратился, в щели сокрылся, веником тебя вымету, из-под стрехи тебя выгоню, из дымохода выкурю… Метишь в небо, а тычешь в болото, пузырь из трясины, гниль из низины… — Трижды махнула, что-то отгоняя от лица, и заговорила громче: — Помогите, всемогущие, подайте голос, отгоните мерзость-пролазу, отгоните быстрее вихоря и луча рассветного, прытче помысла материнского разбейте козни лукавые, под личиной огня во тьме, доброго совета в ночи. Криком кричите, воплем вопите!.. А ты, злыдарь, бойся-страшись, вижу тебя, слышу тебя, нечистый, скорбь телесная, морок обманчивый, из мрачных глубин исходишь, столикий и косматый, шепчешь немому-болезному, выродок ты безродный, немочь неисцелимая… С лучом рассветным — бутон, под вечер — сохлый будыльник, с полуночи идешь ветром-вьюгою, с полудня — ливень-ливнем, с востока — звериным посвистом, с захода, из расселины-крутояра — тьмою египетской. Ногой за ногу заплетаешься, об себя спотыкаешься, помет свой ешь!.. Не назову именем, а то смелости наберешься… Ух, скверна, изыди, кромешный! Много нас во свете дня, а тебе, князь тьмы, дух межи-перепутья, распорем сердце ржавым ножом, солнце выпьет твою кровь… Чур, чур, сгинь, блазной, сгиньте, ссоры да розни, свары да козни! Георге с нами, не твоя добыча! — закатив глаза, крикнула, будто кто душил ее: — Огня дайте, скорей, подожгу его с хвоста!.. — и по-военному четко скомандовала: — Гоните прочь — смотрите, висит распятый на среднем окне!

Все обернулись и ахнули: Тасия, жена Онисима, в белой юбке с кружевами по подолу, поднявшись на цыпочки, стояла у окошка в свете заходящего солнца и глазела на них с любопытством, как, бывает, мы разглядываем диковинных рыбок в аквариуме…

15

Тудор рванулся к двери, но не за спичками, чтобы подпалить хвостатого князя тьмы, а в сени, во двор — отогнать зеваку. Зиновия, как ни в чем не бывало, окликнула его:

— Далеко собрался, Тудор, внучек?

— Душно тут у вас… — брезгливо скривился он.

— Погоди, Тудораш, сядь, — остановила его бабка. — Простите, сват и сватья, не знала я, что затеяли наши дети. Сейчас вернусь… Динуца, ты подожди, я быстро. Пригласила тебя как внучку свою, теперь меня слушайся.

Зиновия прикрыла дверь в комнату, чтобы пройти в каса маре. Через минуту опять захлопали дверные створки, — казалось, они только и знают, что биться друг о дружку, — и она появилась на пороге с патефоном в руках.

— Про музыку забыли! Жених сказал — вот вам моя свадьба, а кто поверит, что свадьба, если нет музыки?

Сгребла в кучу тарелки, поставила коробку с патефоном на стол, провела рукой по крышке. Над столом паутиной повисло ее молчание, по углам комнаты осели сумерки. Вечерело…

Старуха не гневалась, нет, ровно и монотонно сыпала словами с высоты своих восьмидесяти четырех лет:

— Я бы Диане сказала, если захочет послушать, как старая женщина молодой…

Тудор вскинулся, но Диана взглядом его остановила. Ее мать облегченно вздохнула и одернула кофточку. Хозяйка дома, Василица, сидела, уставившись глазами в пол, за что Зиновия всегда ее ругала: «Опять в золе картошку печешь!» Только сейчас костром полыхало ее лицо, левая щека — пламя, правая — уголья…

— Ты, Динуца… Можно по-старому тебя назову, сестрой? Ну, сестрица Диана, скоро станет одной матерью больше на земле. Ты только примериваешься, что оно будет да как, а мы сидим тут, четверо матерей, и не можем тебе совета дать. Почему? Твой нареченный нас точно крышкой прихлопнул: кипите в своем казане и носа не высовывайте. Наша жизнь — она наша, говорит, — мы одних себя почитаем, и детей тому же научим. Скажу тебе, сестра, как у волков заведено… Они до третьего поколения чуют родню, и не через молоко, нет — по запаху волчицы! Знаешь как она детенышей выхаживает? Отрыгнет пищу из нутра своего и кормит… Но то у волков, детка, а людям надо хоть чуточку иначе! Ты не просто мама, ты за все отвечаешь. Вижу я, старая волчица, — на мужчину мало надежды. Где он, мужчина? То ли бродит где-то, то ли как волк в капкане воет… Или болтается на ветру пустая его шкура! А мы здесь, в доме, в поле, на ферме тоскуем по нему… — И старушка проговорила, сдвинув брови: — Боже всемогущий, разрази меня громом-молнией, не обращай гнев свой праведный на юных матерей!..