Пастораль с лебедем

— Кого винить, что его теперь нету? Скажу тебе, Диана: женщина виновата! Она, она, во всех грехах… Мой Санду не виноват, одно знал: родной очаг. Вернулся домой, как испокон веков возвращались мужчины в его роду. Радуемся все, я не нагляжусь, не знаю, чем накормить, куда усадить… И нате вам — тиф! За три дня муж истаял свечечкой, две недели только и порадовался очагу своему, мне и деткам. Заколотили его в четыре доски, проводили вверх, на гору, под колокола. Нашел мой Санду вместо дома тифозную домовину, без окон и дверей… Только деда схоронила, получаю на младшего сына, дядю твоего, письмо — погиб где-то в западных лесах, и от старшего, первенца, треугольник пришел: не ждите, мамаша, домой не вернусь. Считай, три похоронки сразу. И я опять скажу: женщина виновата, да! Не улыбайся, слушай дальше, деточка…

Ферапонт то качал головой удивленно, то кивал, соглашаясь: да, сватья, точно так и было. «Надо же, эта старуха… Поцеловал ли ей руку, когда вошел? Надо ей предложить: «Купите, сватья Зиновия, две овцы, буду держать их в отаре, кормить. Честно, никому не скажу!»

— Мать не расскажет тебе ни про твоего отца, ни про свои глупости, — продолжала Зиновия, посматривая с жалостью на дочь: — Куда ей, сидит, как немая — чересчур много ей досталось, вот что. Когда одна боль другую за собой тянет, нет в словах смысла… А ты чем маму порадовал? Дед нас тифом «обрадовал», все село после него переболело. А ты? Учиться пошел… Ну, стал в моторах понимать… Потом из моря не вылезал. А знаешь, что из-за тебя Василица теперь души не чает в моторах и в море? Моторы заразные оказались, вроде тифа. Смотрю на нее и думаю: «Ох, дочка, знаю, не с неба ты мне свалилась, но не уронила ли тебя повитуха? От бензина млеешь, как от ладана…» Слепая ты, говорю, Василица. Жалко ее, везет свой воз, не ропщет, как кляча у керосинщика или у старьевщика. И ты, родненький, за такую-то любовь — пакифон матери. Наградил… Но скажу тебе, Динуца, за дело — заслужила мать!

Никанор, внимая потоку слов, уставился на стенку напротив, на видавший виды ковер. Слушал вполуха и гадал, кому пришло в голову прибить зеркало посередке. Вокруг зеркала висели на ковре фотографии в старых деревянных некрашеных рамках (одну Тудор когда-то сам притащил из школы, выбросив портрет Дарвина). За раму зеркала Василица тоже натыкала фотокарточек — и на всех он, сынок ее бесценный.

Первый снимок сделан лет в пятнадцать, раньше матери было не до фотографа — еле ногти успевала стричь себе и ему, колхоз только что образовался. Вот Тудор в девятом классе — увековечился рядом с машиной. Первая в колхозе полуторка, его первая любовь, мальчишку даже дразнили этим драндулетом. Он дневал и ночевал во дворе склада, спину застудил, ползая под брюхом полуторки, соляркой провонялся — вон и снимок, пожалуйста! А рядом он верхом на кабине, починил и оседлал, любуйтесь!

С другой стороны зеркала карточки с субботника. Тудор в ушанке, справа от классного руководителя, девять ребят выстроились в шеренгу, кто с сапой, кто с лопатой, чуть подальше стайка девчонок. На другом фото они разбрелись по пустырю, словно пасутся или клюют что-то. День пасмурный, небо серое, низкое, скорее всего март — десятый класс вышел на субботник. Решили соорудить в Бычьем Глазе стадион для спортивных мероприятий колхоза «Светлый путь». Потом здесь гоняли в футбол «француз» — классный руководитель, учитель математики, географ, врач, агроном и заведующий винпуктом.

Вверху слева висела единственная цветная фотография с надписью наискось: «Привет из Находки!», а снизу добавлено чернилами: «От Федьки и Витька». Тудор-«Федька» в бескозырке стоит на набережной в обнимку с Витьком, его херсонским корешем, у трапа белого океанского корабля, а над ними парит стая белых птиц. Никанор в жизни не видел ни одной чайки и решил, что это чибисы, жалкие луговые птахи, которые вечно кружат где-нибудь поодиночке над камышами да осокой. С каких пор чибисы стали летать стаями?

Он прищурился, осоловело поморгал, вгляделся снова, и вместо зеркала увиделся Никанору пруд… В ушах раздался жалобный чибисиный писк, и ему даже понравилось, что вместо зеркала пруд, а вместо вытканной на ковре овцы какая-то собака. Зашевелилось все, замелькало, краски смешались, будто размытые дождем. Ковер показался Никанору лугом, посредине луга — пруд. Кричали чибисы, и он услышал слова: «Прощай, пахарь…», а потом свой разговор с Руцей:

«Слышишь, Руца, запел чибис… Неужели оттого, что вы с Георгием съели лебедя? Умер Георге… Что он сказал напоследок, фа Руца? Только тебе он мог все-все рассказать, до самого донышка, чем болела душа».

«Ой, баде Никанор, что вы… Женщину заботит, что про нее подумают, а не про кого-то. Разве я знала, как с Георге получится? Сердцем только чуяла… Вот и теперь слов нету, видать, и мой конец не за горами, позовет скоро Георгицэ, любимый мой…»

Никанор мотнул головой, встряхнулся, поморгал глазами, белесыми, как декабрьское небо: «Надо с тобой свидеться, Руца. Это Георге, наверно, сказал: «Прощай, пахарь…»