Пастораль с лебедем

«Да это же я… для тебя, ха-ха!.. А что это у твоих ног? Какой-то гнилой огурец. Он противный, скользкий, и мне некуда сесть. И малышу нашему нету места. Выброси ты его, рассыпься, аминь, аминь!» — сказала камышинка.

Подошел сын к отцу и давай его пинать ногой. Толкнул — тот откатился. А где ему остановиться? Кругом вместо воды болото…

…Ну и наговорил дед-певчий внучке Зиновии про сотворение мира, про знаменитые семь дней. Неужто бог оказался таким же лентяем, как нерадивый пахарь Пэвэлаке — всю неделю разгуливал по водам? Может, и старый пакифон болтался на боку, да негде было послушать? Потому, наверно, и создал сушу… Или ревматизм его замучил и надо было куда-нибудь приткнуться?..

— Ну, дальше — больше… — продолжала старушка. — Камышинка разворчалась: «Не видишь, присесть некуда! Что мы, так и будем, в болоте? Ребенка загубишь, а в нем на все вопросы ответ!»

«Тише, — просит камыш, — это наш с тобой отец…»

Тогда женщина отрезала: «Я тебе — отец и все остальное тоже, аминь! Кто вас плодит, я или этот тюфяк? Готовь мне сухое, теплое место. Да огня принеси, что за дом без очага!»

И сын стал пинать потихоньку: посторонись, отец-творец, не обессудь. Обмолвился ты о смерти, и вот сын мой идет с ответом… Пинает-пинает, а воды все дальше отступают, вширь тянутся болотистые хляби. Видит человек — горизонт сужается… Места хоть и настоящие, да небо не такое чистое, воздух хоть и настоящий, да не столь чист и прекрасен! Вроде и гимны петь неохота о том, как все вокруг славно… Уже не спит мир, не качается в забытьи в люльке, но тверди желанной под ногами как не было, так и нет. А творец-огурец умыл руки и катится себе колобком неведомо куда…

Тут Зиновия стала защищать мир от той женщины:

— Сколько его можно пинать, создателя всего сущего, дети мои! А кто человека подучил? Женщина! Вера, ты-то чего дуешься? Кто вечно воду мутит, кому не угодишь, хоть наизнанку вывернись? Женщина недовольна, она, милочка моя. Это у нас в крови сидит, сестрички, не будем отпираться. Мужикам своим покоя не даем, гоним за тридевять земель, пусть все загадки разгадают, если надо — пусть пинают самого господа бога, а новые земли нам подавай!

Зиновия хлопнула по столу сухой ладошкой:

— Не зря удумал нам всевышний такое наказание, поэтому как сестру тебя прошу, Диана, придержи себя, авось и Тудора усмиришь, наше перекати-поле. Приструни своего ненаглядного. Слыхала, что он тут вещал — не хочу свадьбу у мамкиного подола, лучше в забегаловке с пьянчужками! А луна?.. Что он тебе болтал про луну, Динуца? Небось, говорит — пустыня, песчаный карьер? А спроси, кто этот карьер там, вверху, держит? Кто ее туда прибил, с песками да с бурями? Я спрашивала, а он хихикает, потому что давно уже пинает огурец: «Тебе-то что за дело, бабка? Кому надо, тот и держит. Не боись, на голову не шмякнется». А я думаю: вдруг тебе в башку стукнет, разумненький мой, луну подфутболить? Или поставишь там кирпичный завод, и посыплются эти камни нам на голову. На земле-то тебе тесновато… Ой, вспомнила!

Зиновия вышла из-за лавки, зашлепала к плите, порылась за припечком и вытащила… Что бы вы думали? Кусок толстой лепешки из жмыха!

— Простите меня, старую. Тяжело растили мы этого малого, да с грехом пополам вынянчили, вон какая орясина вымахала. Теперь пусть примет от нас благословение и подарочек — этот вот пакифон. Думал, внучек, коробка нам тебя заменит? Забери его с собой, может, когда о матери вспомянешь. Нечего ему тут пыль собирать… Дом наш скоро отсыреет от материнских слез. А в сырости не играет пакифон, хрипит, как каплун у попадьи… И возьми эту лепешку, Тудор, может, уцепишься потом рукой за луну, встанешь одной ногой на свою пожарку, другой на крышу мира да начнешь лупить по какой-нибудь звезде… А когда ты так взгромоздишься, маленький мой, вытащи из-за пазухи кусок этой лепешки из макухи и вспомни в хороший час, как тебя выхаживали две темные дуры, притворщицы… Расскажи ему, доченька, как мы варили эти жмыхи, цедили через тряпку и отпаивали наше дитятко, потому что не было молока в материнской груди. И вы, сватья Мара и сват Ферапонт, не дадите соврать — никто не забудет, как в нашем селе в голодный год поедали собак…

Василица тихо заплакала, будто ее мать хоронила своего внука… Вера раскраснелась, натянула платок на затылок, развязала узел. Не удержалась и сватья Мара, пустила слезу. А Ферапонт подумал с досадой: «Добраться бы поскорей до овчарни, ей-богу. Столько люди всего знают, столько говорят… Лучше уж там жить, рядом с овечками, только бы крыс вывести…»

Никанор тоже принимал решение: «Приду домой — разберусь. Я им покажу хихиньки-хаханьки! Нет, первым делом надо побить дочек… Старшая взяла моду — раньше двенадцати домой не заявляется. И младшую пора отшлепать. Мать, конечно, бросится выручать, тогда и ей дам прикурить. На тебе, «женсовет», нате, чтоб вы подавились своими платьями, шкафами, зеркалами, и коврами, и занавесками, и каблуками!.. Тьфу! А потом сразу в погреб — и напьюсь…»

Тут он услышал голос Дианы:

— Бабушка Зиновия, можно мне? Простите…