Пастораль с лебедем

Через час Никанор уже рассказывал могильщикам во дворе Кручяну:

— Везучий же я, братцы! То на покойника напоролся посреди дороги, чуть сам богу душу не отдал, то, не успел оклематься, на такую любовь набрел — ни в сказке сказать, ни пером описать. Тасию помните, вдовушку Иона Михая? Та, что живет у леса, за поворотом на Пырлицы… Сколько она вдовствует? Считай, с той войны… Ион, дай бог памяти, в тридцать девятом преставился. Я еще в парнях бегал, только начал околачиваться у забора Веры, моей супружницы. Куда мы с ней ни прятались от глаз людских, Тасия тут как тут, в самый неподходящий момент: тянет козу на поводке, а на ногах толстенные чулки из козьей шерсти, зимой и летом их носила не снимая. Бредет, страшила, и козе выговаривает: «Пошли-пошли с мамкой, чего упираешься? Пошли к козлу, Нюня, я тебе добра желаю… Молочка прибавится, ягодка моя!» И на «здрасьте» не ответит, одна коза на уме, будто свет на ней клином сошелся. Увидит в пыли ржавый гвоздик или кусок проволоки — хвать, и в карман. Так раздобыла обрывок немецкого телефонного провода, с резиновой оболочкой, соорудила из него подвязки для чулок, чтоб по земле не волочились, а то от пыли коза полдня чихала… Ходила бабка с этим проводом и днем и ночью, круглый год, пока чулки не истлели. А подвязки куда девать? Выбросить жалко, тем более даром достались. И носила опять, без чулок уже, пока в икры не въелись, как провод в ту акацию, что у сельмага. Тошно было смотреть, как подумаешь, что помрет, несчастная, с проволокой в ноге, словно солдат с осколком… Да, неисповедимы пути господни, если эта старая калоша себе пару нашла.

Хотел я старика повидать, уладить с отпеванием Георге. «Добрый вечер, — говорю, — тетя Тасия, пришел к вам по важному вопросу». Кланяюсь, а сам, грешным делом, гляжу на ноги: тридцать годков прошло, как поживают телефонные провода? Какие провода, ребята! Чулочки фильдеперсовые, как у барышни. А в комнате широченная кровать на пружинах с блестящими шарами, на окнах два ряда занавесок, кружевные и петухами расшитые… И белье крахмальное, ни пятнышка, будто я в роддом попал, а не к старому чучелу с козой.

Спрашиваю: «Где дед Онисим?»

«Никанорушка, дорогой… — голосок у нее медовый, сразу видно, нет уже заботы козу к козлу тащить, — сама жду его не дождусь, милаша, вот супчик стынет, курочку поджарила, водочка в холодильнике со вчерашнего…»

«И где же он? Очень нужен по церковной надобности».

«Ой, только при нем таких слов не говори, осерчает. Как ко мне перебрался, все церковные дела побоку…»

Ага, соображаю, мирского отведал и по вкусу пришлось. А бабка зарделась, что маков цвет! Гляжу и глазам не верю: матушки мои, белая юбка на ней с оборками по подолу, расшитый передник, на голове косынка с цветами. Весь дом «Шипром» провонялся, будто я в парикмахерской…

«А где коза, тетя Тасия, держите еще?»

«Что ты, родненький, и думать забудь! Дед Онисим не терпит козьего духа, он мне условие поставил: бросай козу, а я ладан, тогда сойдемся. А молоко понадобится — схожу к Андронику…»

Понятно, думаю, без жертв не обойтись, коли взялся такой огород городить… Останется наш Георге без отпевания, потому что Онисим ходит в молодоженах!

Никанор посерьезнел: что это его занесло? С малого начинает человек дерзить да глупеть… Степенно допил с могильщиками вино и направился в дом.

У крыльца его приветствовало белое полотнище. Никанор ссутулился, шагнул через порог, съежившись — холодком пахнуло от выбеленного холста. Не тот это рушник, с каким танцует посаженый отец на свадьбе, так отплясывает, что небу жарко и пот льется в три ручья за воротник… Никанор уже собрался было проститься с покойным, но запнулся и возле двери в каса маре остановился, там Ирина-вдова оплакивала мужа:

Встань, ненаглядный, встань-поднимись!
На локоть обопрись, пригорюнившись…
Погляди на село свое, на родное…
Как люди пришли,
Собрались в горнице тебя величать,
Собрались все да с тобою разминулись…

Никанор не решился потревожить ее и пошел на жилую половину.

— Ночь на дворе, темень, хоть глаз выколи… — промолвил он с порога и как-то нелепо или слишком усердно наклонился, входя в комнату.

Неловко получилось, будто отвесил поклон в доме покойного на радостях, что живую душу встретил.

Но этот обычай усвоил он от отца, а тому передалось от родителей и деда: увидишь чужую беду и слезы — сделай вид, будто не так все страшно… В любом горе-злосчастье лучшее лекарство — сердечное слово, скажи его от души, и полегчает человеку, разве не так? Можешь и стакан поднять, если окажется под рукой: «Будем здоровы, други, а с этим делом погодим покуда…»

В комнате суетились кумушки, тетки, бабки, внучки, дочки… черт возьми, одни юбки!

— Не скучаете, бабоньки? Мужчина вам не потребуется? — пошутил Никанор.

— Да пригодился бы, кабы помоложе!.. — ответила старушка.