Пастораль с лебедем

Никанор не мог отвести глаз от проклятого бочонка с торчащей из него полосатой кишкой… Да… вились ниточкой ночные думы Георге и не узнал он ни начала, ни конца этой нити. Бочонок был полный-полнехонький, тяжело перекатывалось в нем питье, и думы Георге тяжелели, сосал он из резинового шланга, как младенец материнскую грудь, как лекарство, чтобы забыться. И добился своего, забылся навеки, напрасно ждать чего-то другого от этого бочонка.

С вином впитывал Кручяну горечь от сердцевины корней, от самой земли, камней и песка, цепенел от зова земных глубин, они спешили заполонить его целиком, наливая тяжестью, прижимая к себе, когда он лежал пьяный в саду. Может, он утешал себя поговоркой о пращуре: «Водэ хочет, а Хынку нет»? Так это курам на смех — что Водэ, что Хынку — сорока на плетне времени! Даже их вражда потонула в мутной реке лет и столетий, что же останется от страстей и копий, переломанных в распрях Хэрбэлэу с Кручяну?..

Недаром земля, войдя в виноградную лозу, нашептывала Георге: «Хорошо тебе, Георгицэ, правда? Обними меня и позабудешь белый свет, который так тебе не мил. Утешения просишь? Получай, Георгицэ, молодец, и вот еще глоточек… Потягивай, посмеивайся, и главное, не спеши, не спеши…» Но Кручяну вырывался, вставал, и земля до поры отпускала его, Отпустила и в последний раз, даже выманила на простор, чтобы доконать в овраге.

Из соседней комнаты доносился раздирающий душу голос:

Захотелось тебе покоя…
Взял себе дом из сосны,
И оставил нам этот глиняный,
И оставил нам горе…

Никанор не выдержал:

— Замолчи ты, жена! — но тотчас успокоился и уже мягко сказал, обращаясь ко всем: — Люди добрые, хватит… Приведите сюда Ирину, а то она рехнется.

Но у бабки Кицы и на этот случай собственное мнение:

— Много ты понимаешь, Никанор. Будь мужчиной, вот что, и запомни: в горе баба с ума сходит, если не плачет. А мужчина — когда ничего не делает. Лучше на-ка отнеси голубцы на улицу, пусть поставят варить. Ой, ей-богу, неделю в боку свербит, колотье замучило…

«Эта старая ворона со своим колотьем всех нас переживет. Под ее охи уже три попа преставились, царство им небесное…» — И Никанор подхватил с пола огромный пузатый чугунок с голубцами и вышел во двор. Черт возьми, крутить капустные листья и ночью напролет набивать ведерные чугунные горшки голубцами, чтобы назавтра те, кто пройдет за гробом до кладбища, напихали все это в свои утробы!.. Говорят, дух усопшего угощается… Как же не взбунтоваться, не дерзить небесам, если так слаб человек, что совесть его может потонуть в утробе… Никанор поймал себя на том, что бормочет под нос словечки племянника.

Плач Ирины звенел в ушах:

Бедные ресницы и брови,
Станут они травой,
Прорастут травой-муравою зеленой…

«А ты живи и посмеивайся… Разве не подшутил над нами Костэкел со своим завещанием? Эх, брат ты мой Георге, как бы я сейчас закурил… — Никанор похлопал по пустым карманам: где пачка? И спичек нет. — Это наши с тобой свечи, Георгиеш… эти самые сигаретки, да. Костэкел велел: «В зеленом мае зажгите свечи на расцветших деревьях». А Тудор свое талдычит: «Лови минутку, дяденька, все остальное ерунда!» Вот и мозгуй: один — лови мгновение, другой — молись зелени. Может, оба правы, а я последний дурак?»

Бостан пошарил в брюках и в пиджаке — даже бычка не завалялось, проклятье!

«Что мне там пацаны в поле орали? «Да здравствуют ваши ямы, баде Никанор, пока виноград не посадите, пусть не осыплются… Человек рождается для счастья, чтобы летать, как птица, — слыхали такое? И еще: радость — основа и суть жизни, баде Бостан!» Начитались, умники. Георге нашел свое счастье? Он только все надеялся, и нате вам, помер под кустом бузины… Так что, уважаемые звезды, нечего вам мне сказать, торчите себе на своей черной лужайке, а я пока раздобуду курева…»

Когда он вернулся в комнату, Ирина Кручяну была уже здесь; с опухшим от слез лицом она вышла из каса маре, чтобы и другие могли проститься с покойным. Пора было братьям, родичам в разных коленах, кумовьям, соседям и просто добрым знакомым сказать ему последнее «прости». Без конца биться у гроба мужа, оплакивать усопшего, не зная меры, тоже грех, Ирина — грех упрямства и вызова…

Пошли разговоры о том о сем, вступила в силу обязанность — отвлечь близких родичей покойного от изнуряющих слез, смягчить горечь утраты. Один из двоюродных братьев Кручяну со стаканом в руке пытался разбить тягостное, скорбное молчание. Толика смешной чепухи не помешает…