Пастораль с лебедем

Бежит туда Серафим, и, думаете, что он видит? Стая девчат, голые-голенькие, только в рубашках, сгрудились перед стадом. А что им делать: повсюду полотно, полотно, белое-беленое. И все расстелено под солнцем…

— Ну, Серафим, неужели тебе не жалко этой белизны? Ну, хоть наши руки пожалей, добрый ты человек! Уж мы белили, белили… Ну?

И тогда снова кидает Серафим взгляд на поля — а там как вчера, как завтра, как сегодня днем: трактора в гору, трактора под гору, а на ровном месте машины, комбайны и, куда ни глянешь, столбы да провода! А сверху с самолета опрыскивают то сад, то кукурузу, то бахчу, то виноград, и гудят, и тарахтят — куда же стаду податься?

«Ох, — застонал он. — И о чем же я думал, когда покупал этого бычка?»

А овраг кончается в селе и начинается в селе…

Выходит Серафим на дорогу и думает: «А знаешь, ведь еще остался бурьян по обочинам».

Глянь, а тут уже пацан, с овцой на поводу.

— Дядя, тебе кто разрешил? Сколько тянется забор, обочина вся наша! Или вы свою вскопали и теперь на нашу заглядываетесь?

Так, то вдоль заборов, то по дороге, дошел Серафим до своего дома. А у него под забором чисто, подметено, ведь только что женился хозяин… А скотина — она и есть скотина, откуда ей знать, что и как, — давай по соседским дворам. Думает Серафим: «Ох, что же делать, соседей не обидеть бы…»

И открывает ворота и загоняет стадо во двор.

— Ничего себе… — говорит за его спиной Захария. — Что это ты выдумал, бре?

— А вы откуда взялись? — искренне удивляется хозяин-пастух.

— Так я же все время рядом!

И говорит о скотине:

— Что теперь натворит в твоем дворе эта сволочь! Вот посмотришь!

— Э, да бог с ними, Захария!

Садятся они обедать. Приносит Серафим немного соли и что к ней полагается, а Захария достает водку…

Ну, а скотина изголодавшаяся? Как попала во двор к Серафиму, так ест аж давится: тыквы множество, кукуруза, фасоль, картофель, то, другое, чего только не найдешь во дворе колхозника, который не держит скотину!

— Хо-ро-шо! — говорит Захария.

А этот, как его там, хозяин, глотнул и он водки и говорит:

— Лишь теперь я понял, дед: интерес — он что-то да значит… Конечно мое дело!

— Что же он значит? — говорит Захария, а сам ест, жует.

— А вот что, дед. Хочешь быть добрым, а мысли, а мысли, а дела, а дела… Сегодня думал я: «Бедная моя мама». И снова подумал: «И мысли ее, бедной!» А кто может разрушить мысли?! Молния, холод, атомы? Думаю о самой доброй мысли. Но опять думаю: «А если я умру?»

И вздыхает Серафим: «Сколько я жив, столько я стойкий-крепкий». И вспоминает: «А вчера у меня сдох на солнце поросенок».

Глядит на него понимающе Захария и говорит, успокаивая:

— Устал ты… И со мной такое бывало, как случится что-нибудь… Вот так: сядет мысль на грудь и душит тебя… Вижу, плохо дело, и говорю тогда: «А ну иди сюда, скрипка, иди ко мне». Жаль, собака была по соседству, как услышит, выть начинает. И я тогда со злости: «А ну-ка иди, Захария, в корчму!» — И Захария еще выпил и заключил: — Не встать мне с этого места, если ты не гож только для скрипки для одной!..

— Эх, — махнул рукой Серафим, — я даже петь не могу, не то что играть.

— Мэ-эй! — вскрикнул Захария. — А ты пой для себя! Кукушка ведь для себя поет, сверчок тоже!..

И тогда впервые громко сказал и Серафим:

— Скажите-ка вы мне, дед, что это за песня, если ее никто не слышит? Ведь песня — она песня, когда другие — мир ее слышит!.. Ведь кукушку, и ее лес слушает… Как того немца называли?

— Штраус?

— Ага. Вот если бы вы его не слышали, разве вспоминали бы сейчас?

И так размяк Захария, так он подобрел да вдруг и говорит:

— Мэй, Серафим… Эх, ты давно не слышал, как я играю… Ты никогда не слышал, как я играю на одной струне!

Взял он скрипку, натер как следует канифолью смычок и все хвастает:

— Даю голову наотрез, что не найдешь музыканта, который играет как я, и только на одной струне!

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

А по сельской дороге бежит-спешит Замфира. Постоит, отдышится да и думает:

«Господи боже, был бы пожар — дым было бы видно!»

«Был бы покойник — плач было бы слышно».

«Ох, а если ограбили нас…» И вот на тебе, она уже у ворот…

И как вы думаете, не потемнело у нее в глазах?

Дом и двор словно загон и сарай, чужие бы прошли, и то такого бы не натворили.

А там, перед домом, Серафим стоит рядом с бычком, да еще и ласкает его, грешный.

— Посмотрите-ка на него, дед! В плугу и в ярме был он, кем был, а теперь, скажите, что его ждет?

А музыкант, когда играет, думаете, он что-нибудь слышит?