Пастораль с лебедем

— Давай бей меня, бре, давай режь меня, убивай. Ничего я с собой не могу поделать.

Видит все это парень и вдруг ни с того ни с сего — тьфу, тьфу! — прямо в глаза Серафиму. Ни с того ни с сего. А Серафим — он Серафим и есть… Тогда говорит тот, другой, с жалостью:

— Иди-ка ты, щенок, домой.

Однако и это не проняло Серафима, стоит не шелохнувшись. Тогда тот совсем взъярился, вытащил пистолет и — трах-тах-тах! — над самым его ухом. И не видно больше Серафима, на землю упал Серафим, подкошенный.

Вот так. Ну, а народу, понятное дело, многое множество, веселье большое, и кому какой интерес, что делают два петуха за забором. Но как услышали выстрел, мужчины валом повалили, и жандармы тут как тут, не говоря уж о женщинах и детях, этим всегда все интересно.

— Убит?

— Жив?

— Кто стрелял, в кого стрелял?

— Упаси нас, господи! Грехи наши тяжкие…

А Серафим на земле лежит распластанный. Рубашка, та, мамина, с цветами, гордость его прежняя, порвана в клочья, глаза его, большие, красивые — только в церкви, бывало, увидишь такие, — совсем закатились, лежит человек ни жив ни мертв, смотреть нет сил.

— Ранили тебя, Серафим?

— Кто?

— Где он?

Открыл Серафим эти свои глаза, большие, поводит ими вокруг.

— Сбежал, так ведь? — выплюнул зуб с кровью и попытался приподняться — а что ему еще делать? — Подумал он, что испугаюсь!

А люди как люди, не знаете вы разве людей? И посмеялись бы и поплакали, а все лучше словом обмолвиться. Говорят:

— Ничего, попадется он нам! Встань, Серафим…

— Помогите-ка ему, бедному.

— Слушай, поди умойся! Одежду смени. Э-эх!..

А бедная его мама-матушка, как увидела, схватилась за голову:

— Ай-яй-яй, сынок ты мой, ведь уби-и-ить могли!

— Мама…

— Огнем гореть бы этим бабам, как соломе. И какая страна, боже, и мир какой, святая Мария, ох, с пистолетами ходят, как со спичками!..

— Оставь, мама… Знала бы ты, что это за девушка…

— Проклятая, не иначе, раз за ней с пистолетами ходят! Слушай меня, сынок, ничто так не портит бабу, как мужицкое буйство.

— Ух, тогда бы лучше я его на месте убил!..

— Ай-вай-вай! — стала жалеть его мама. — Оставь, не связывайся с ним! Будто больше нет девок на свете, накажи их бог, чем только можешь.

«Женить надо его, — решила она сразу. — Женю, грехи мои тяжкие… Плохо без детей, а еще хуже иметь их, а потом потерять, ибо может случиться однажды, что на холстине его мне с дороги принесут и, вместо того, чтобы женить, похороню его, а уж это я никак не могу… Женщина, она, как виноградная лоза вокруг тычка, около мужика вьется. И этот тычок, боже, попробуй-ка его выдернуть, — посмотришь, отпустит его лоза?»

— А он бил меня, мама, бил меня, будто я ему враг! Я его спросил, почему бьет, тогда он в меня плюнул, — застонал Серафим. — А если б сказал, наверное бы и не ударил…

— Вот тебе и на! Да будь она проклята, антихрист-ка… Ты поищи в своем селе, сынок мой, ведь своя простокваша лучше чужой сметаны…

— Ох и мир этот, мама!..

5

От базара рябило у Белого в глазах, будто пестрое платье полоскалось на солнце и на ветру. Когда-то, еще сосунком, пожевал он такое же платьице и получил по губам, будь здоров! — так что и теперь закрывает глаза, едва зарябит где.

Странное дело, это рябое платье сейчас его ослепило, Опьянило, и он тяжело вздохнул, словно хотел скакать: отпустите вы меня, оставьте в покое… покоя… покоя нету.

— Вот и добрались мы, Фрэсинэ.

— Точно, вон и тот, с овцами…

Они входили в ворота базара, и он, Белый, ткнулся первым, но тут же получил по рогам портфелем, и он же, Портфель, крикнул:

— Эй, дяденька, а такса?

— Почему бьешь, товарищ, ты что, выиграл его в костяшки?

— Помолчи лучше, а то совсем на базар не пущу!

— Пожалуйста, если нужна эта такса… А если не продам, вернете деньги?

— Так ты попроси его, чтоб продался…

— Хе-хе, если б он, как вы, понимал…

— А не хотите вы оба туда, откуда пришли?!

Блуждали долго — он, она, Белый, Белая — среди крика, кашля, свиста, пыли, богов, крестов, распятий и запахов разных-преразных, таких, что кишки выворачивало, и все тут.

— Рыба, шфежая, шфежая рыба!

— И это свежая… Да она воняет!

— Шфаняет? Она? Это я, я шфаняю, — бил себя шепелявый кулаком в грудь.

Мирный, каким он и был, Белый шел, принюхиваясь к телегам, подводам, козам, кормам-овощам, кусучим, вонючим, колючим: лук, хрен, редька, щавель, крапива…

— А как же, милая, в борщ, доченька, знаешь, какой борщ из крапивы!

Но та уже попробовала и плевалась-ругалась:

— Бесстыжая, спекулянтка, обманщица!

— Дура! Дикая!

— Воровка… всякую гадость продаешь, тьфу, тьфу!