Пастораль с лебедем

Вдруг из темного угла сеней, откуда в крестьянском доме обычно веет прохладой и где рождаются первые сумеречные тени, на Зиновию бросилось что-то очень живое и утробно рычащее. А день воскресный и уж такой ясный, что всяким видениям и ужасам впору раствориться без следа в белом свете солнца. И тут на тебе, Зиновия, — чудовище!

— На помощь! Деспи-нааа-ааа! — и соседка упала.

Попробуй устоять на ногах! Кинулся на нее несуразный и невиданный зверь: впереди, вместо головы, блестит что-то тупое и черное, а туловище — от паршивой овцы, облезлой, да еще хвостом помахивает!

— Мать честная! — содрогнулась Зиновия. — Ой, свят-свят… Тьфу, страх-то какой!..

Зазвенели-задребезжали пустые ведра, с которыми Деспина собиралась в долину Марии, разлетелся вдребезги какой-то глиняный сосуд…

Вскочила Зиновия и что видит? Как в дурном сне, из груды черепков во всей красе вылупился, отряхиваясь, ПУДЕЛЬ Ариона! И полетели от него во все стороны какие-то перья.

«Ой, — обмерла Зиновия, — фу ты, дьявол, как напугал! Застрял головой в горшке с перьями… Ой, а это что?!» Она увидела, как в зубах у пса слабо бьется сизое птичье крыло, и заорала изо всех сил:

— Ай ты, изверг!.. А-а-а! — и затопала на месте, будто загоняя в землю обуявший ее страх.

Бедный пес… А ему-то каково было! Примерился просунуть голову, — билось в горшке, билось что-то живое и сладкое, и покружил вокруг, принюхиваясь. А когда по-свинячьи, носом, отбросил крышку и втиснул мордочку внутрь — ой, какая темень, и в зубах трепещет живая дикая птица… И только попытался вытащить из горшка бедовую свою башку, прогремело враждебное: «Эй, кто-нибудь тут есть?!» Вот так — кругом тьма-тьмущая, и любой может тебя, как червяка, раскроить пополам, хоть ты и Арион Второй…

— Ах, изверг!.. — осмелела наконец Зиновия. — Ну, попадешься ты мне!

И стала закрывать двери от сеней, окна, — дрянная псина и через окошко заберется. «Что это за птица… Или показалось? Ничего не пойму, — крыло как живое билось!»

Зиновия вернулась и увидела на черепках разбитого горшка нежные сизые перышки, забрызганные кровью.

«Что-то у нее нечистое в доме, — откуда сизые перья в крови? Это же от крыльев, не от перины!» И взглянула, так ли надежно смотрится со стороны замок, как она ощутила эту надежность рукой? С тем и пошла себе домой, махнув рукой на универмаг.

…И Деспина тоже шла, поглядывая по сторонам: должен же хоть кто-нибудь знать, что стряслось с Ангелом. Долго шла, даже как-то не по себе ей стало — сколько можно плестись? Людей не видно, все по домам (день-то воскресный), и вокруг запахи — медовые, тяжелые, травяные, фруктовые… После дождя Ааму всегда пахло как шалаш на бахче: и спелой дыней, и жухлой арбузной кожурой, и сельдереем, что сушится в вязке для разносолов, и пылью, которая по углам поджидает осеннюю влагу…

И не заметила, как добрела до ТРЕХ КОЛОДЦЕВ, где возвышался памятник павшим на войне. Чуть правее все то же КОЛЕСО в виде панно, тонюсенькие спицы по-прежнему упирались в цифры с наименованиями предметов благосостояния. Вокруг ни души, только шелестела на ветру половинка разорванной афиши…

«Наверно, от вчерашней лекции, — подумала Деспина, обернувшись. — И понесла меня нелегкая на эту лекцию! Сколько раз зарекалась: не пойду никуда, дома буду сидеть. Не видеть бы опять Ангела недельки три-четыре — глядишь, и дышится легче, за работой и думается меньше, вроде и жить можно…»

— Эй, — услышала Деспина. — Дочка, ты за газетами?

Оглянулась, а на скамейке под деревом дядя Антон Беллони с почтальонской сумкой на шее. Что такое — всего только ночь прошла, а почтальона успели сменить?

— Доброе утро, — поздоровалась Деспина.

— Пусть будет добрым… — и стал рыться в пухлой сумке. — Ты что получаешь? «Молдова сочиалистэ» или «Тинеримя»?

У Деспины вырвалось:

— С Ангелом что-нибудь, дядя Антон?

Беллони будто не расслышал. Вынул пачку конвертов, сложил их веером, как карты, и повел плечами:

— Еще пишут в наше Ааму, видишь? Не забывают, значит. А тебе ничего нет…

Дед сунул конверты обратно в сумку.

— А этот сумасброд… Где он теперь? — вздохнул старик, будто сам отправил его за тридевять земель. — Скажу тебе, дочка. Поздно уже было, телевизор не работал. Слышу, стучат в дверь: «Добрый вечер, дядя Антон…» А явился-то под утро! «Извините, зашел проститься. Я, говорит, не из слюнявых сентименталов. И знаю, вы не из тех, кто верит всякой болтовне. Порой даже сами себе не верите, за что я вас и уважаю, и хвалю. Говорит, пытался им объяснить вчера вечером… Ой, как заржали! Рассказывал о себе и о вас, и какие мы глупые, — хохочут, да и все! Представляете, что ни скажу, все смешно! Я, говорит, только что оттуда, из Дома культуры. Нет, окончательно все отупели, хихикают, словно я последний пройдоха. Весь зал шлепал в ладоши, как этому… Тарапуньке, что ли?»

— Неправда, — вырвалось у Деспины. — Я вчера тоже была… Мне было больно!

Дед Антон насупил мохнатые брови: «Эх, святая ты простота!..»

— Расскажи, дочка, что там за лекция такая… А то другие говорят, будто Ангел надо мною, старым, потешался.