Пасторский сюртук

Они замолчали. Герман обвел взглядом убогую обшарпанную комнату. Эрмелинда плотнее закуталась в простыню.

— Н-да, вот где довелось встретиться. Вы удивлены, пастор?

— При чем тут я?

— Вот как? Ни при чем?

Опять этот взгляд, заставляющий его таять от счастья.

— Да. Вы правы. Я очень даже при чем. Рассказывайте, Бога ради.

— Хорошо. Я попробую, но это нелегко. В памяти все так зыбко. Так путано. Началось это после вашего бегства. Я была в растерянности, и в отчаянии, и, пожалуй, немного в обиде, что не могла последовать за вами. Представляете себе, как глупо? С какой стати я надеялась? И все равно было ужасно горько, словно я не выдержала проверки. Вы помните мое тогдашнее настроение. Ни замуж, ни в Кведлинбург. Но чего, собственно, я хотела? В первые дни после вашего побега было очень тяжко. Генерал просто взбесился.

— Из-за статуй?

— Из-за статуй? Да нет. А кстати, странно. Он распорядился без шума отреставрировать статуи, будто опасался привлечь внимание. Работали по ночам. Представляете? Он очень обеспокоился вашим исчезновением и послал людей на поиски. Тяжкое было время. Я так и не смогла дать Бенекендорфу согласие, хотя и генерал, и шевалье совсем меня замучили, донимали не мытьем, так катаньем. Сам граф чахнул, бродил по комнатам как привидение, и легче от этого не становилось. Каждое утро я спрашивала себя: чего ты, собственно, хочешь, Эрмелинда? Но ответом было все то же вечное: я не хочу. Не хочу замуж, не хочу в Кведлинбург. В конце концов Бенекендорф устал от меня и уехал домой, умирать.

Эрмелинда потерла лоб и задумчиво посмотрела в стенное зеркало. Каштановый локон скользнул между пальцами и вновь упал на белую шею. Герман шагнул вперед, чтобы поддержать ее, ибо воспоминания разрывали ей душу.

— Ах, это так тяжело. Так трудно объяснить. Однажды утром я сидела перед зеркалом и смотрела на свое отражение. Вот она, Эрмелинда фон Притвиц. Кто она, собственно, такая, эта женщина? Тряпичная кукла, сшитая из тысячи разномастных лоскутков, невозможно выбрать один из них и сказать: это Эрмелинда фон Притвиц. Вот тот лоскуток пришила моя маменька. А вот этот серый клочок — генерал. Этот — Бенекендорф. А тот — моя француженка-гувернантка. Этот взят из книги, которую я прочитала, тот — из картины, которой я любовалась. Такой лоскуток есть у всех молодых девиц, которые имеют право быть представленными ко двору. А вот такой… Н-да, продолжать можно до бесконечности. Все эти лоскутки, вместе взятые, составляли Эрмелинду фон Притвиц, но ни один не был моим подлинным «я». Я закрыла лицо руками, испытывая глубочайшее отвращение к себе. Мне не хочется того, что достается совершенно естественно, я всегда хочу чего-то другого. Что ты хочешь, Эрмелинда? И зеркало ответило: я не хочу. Но тут у меня мелькнула мысль, что, наверное, можно отыскать лоскуток, который принадлежит мне, только мне, и более никому. Вы ведь знаете вальдштайнские сказки про жабу. Крестьяне верят, что у нее во лбу самоцвет. Только подумать: такая мерзкая тварь — и прячет в складке своего низкого ослизлого лба драгоценность. А почему бы нет? Вдруг и в жабе Эрмелинде спрятана драгоценность, которая составляет ее подлинное «я»? Крохотный кусочек неподдельной субстанции, который подобно закваске пропитывает все мое существо тревогой и тоской, и все время бунтует, и кричит свое упрямое: я не хочу! Если бы я сумела выжечь все не мое, то, может статься, ощутила бы счастливую уверенность, и тотчас узнала бы свой путь, и сказала бы: я хочу… Эти два слова. А потом сокровенное третье, пока неведомое, то, что будет ответом на все мои вопросы. Я сидела перед зеркалом, утро было душное, знойное, я видела в зеркале свое отражение и чувствовала тревогу, волнение и готовность сделать что угодно, лишь бы приблизиться к великой моей цели. Я смотрела на себя с омерзением и враждебностью, так как видела нечто чуждое, и это чуждое надо было истребить, любой ценой. И тут в дверь стучат, входит лакей, гнусный жирный коротышка… Фу… Такая гадость. Не знаю, как объяснить. Теперь я понимаю, все это была ошибка. Да, да, ошибка, от начала и до конца…

Эрмелинда закрыла лицо руками. Герман вконец растерялся. Хотел помочь любимой, но не знал, что предпринять. Придется ей выстоять свою битву в одиночку. Эрмелинда опять подняла голову и заговорила. Она неотрывно смотрела на Германа, пристально, испытующе, словно старалась прочесть мысли под его застывшей вымученной улыбкой.