Пасторский сюртук

— Конечно, ошибка. Теперь я понимаю. Но я была в отчаянии и смятении. Хотела уничтожить себя. Хотела убить жабу и окровавленными руками вырвать самоцвет. Хотела броситься в костер и погибнуть. Как вдруг явился этот лакей с каким-то пустяковым делом. И меня осенило: может ли быть для Эрмелинды фон Притвиц, для ее чувств, вкуса, чести, положения что-то более невероятное, чем уступить похоти этого приказчика? Он мерзкий, отвратительный… Тем лучше! Enfin! Я его соблазнила. Сняла неглиже и стала завлекать. Легла на постель и завлекала всеми непристойными словами, какие знала, а знала я их не много, так, слышала кое-что от служанок. Я бранила его и распаляла, как пьяная кухарка.

Эрмелинда умолкла и, нахмурившись, посмотрела на возлюбленного. Как странно, что ее белоснежная красота не вянет от чада этой повести. Но ведь ее женское тело не изменилось. Белое и сияющее на фоне грязи публичного дома. Герман не шевелился, стоял, скрестив руки на груди. Губы оцепенели, разжимались с трудом.

— Я люблю тебя, Эрмелинда.

— Нет, молчи. Слушай дальше. Обо всем, что случилось. Было это отвратительно. Я презирала лакея, презирала себя. И думала: тем лучше! Ведь отвращение доказывало, что я на правильном пути. Лакей, конечно, до смерти перепугался. Племянница хозяина — лакомый кусочек, но опасный. Он почесал брюхо и нервно запыхтел. Я раскинула ноги, и изо всех сил завлекала его, и все это время плакала от омерзения. Выставляла напоказ свое тело и выкрикивала скабрезности. Возьми же меня! Мужик ты или нет?! Ах, я была совершенно неопытна, я никогда не знала мужчины и однако ненароком угадала то, чем женщина наверняка, без осечки, способна раззадорить мужчину. Я усомнилась в его мужских качествах. Иди же! Или у тебя в штанах пусто? Каплун! Кастрат! И он подошел и плюхнулся на постель, перепуганный, гнусный, как крыса; я окаменела от боли и омерзения и опять-таки сочла это добрым знаком. Страдаешь вовсе не ты, твердила я себе. Не горюй. Просто фальшивая Эрмелинда понемножку отмирает. Он облапил мои колени…

— Эрмелинда. Я люблю тебя. Люблю безрассудно, больше жизни, ты моя царица, я твой слуга, но прошу тебя, не надо рассказывать дальше. Довольно.

— Нет. Ты должен узнать все.

Эрмелинда взяла бутылку, наполнила шампанским два бокала. Они молча выпили, глядя друг на друга чистыми глазами, изнемогающие, как борцы в перерыве жестокой схватки. Но Эрмелинда не допустила долгого отдыха и неумолимо продолжила рассказ.

— Когда он ушел, моя первая мысль была: ну, что бы теперь сделала Эрмелинда фон Притвиц? Убила лакея, а потом себя? Уехала к старой тетке и спрятала от мира свой позор? Да, конечно. Значит, эти возможности сразу отпадали. Я должна была совершить прямо противоположное. И я стала любовницей лакея. Умоляла, упрашивала его бежать со мною, лебезила, ползала перед ним на коленях, обнимала его жирные ляжки и покорно ложилась, когда он начинал сопеть от похоти. Мерзость. Меня трясло, как в ознобе, от глубочайшего отвращения. И пусть, тем лучше! Ведь Эрмелинда день за днем чахла, и день за днем я с тревогой спрашивала себя: наверно, теперь уже скоро? Где мой самоцвет?

— Я люблю тебя, Эрмелинда.

— К счастью, никто ничего не замечал. Кроме прислуги, разумеется, он ведь не мог не похвастаться своей победой. Генерала в это время разбил удар, и он большей частью лежал в постели. Шевалье опять куда-то уехал. Все было брошено на произвол судьбы, а меня, хозяйку дома, занимал только мой любовник. Бежать со мной он отказывался, считал, что и так хорошо. Пришлось отдать ему все мои драгоценности и деньги из Генераловой шкатулки, только тогда он уступил. Все вышло, как я хотела. Когда мы добрались до Берлина, от моего приданого не осталось ни гроша, он дочиста проигрался в ландскнехт. Нужно было добывать деньги на пропитание, и способ для этого был только один…

— Эрмелинда…

— О, это оказалось не так трудно. Ведь Эрмелинда фон Притвиц уже умерла. Но меня ужасало, что чудо никак не свершалось. Я не могла найти мой самоцвет. Смотрела на себя в зеркало, и видела давнюю Эрмелинду, и спрашивала ее: ты еще жива? А она отвечала: нет, я мертва. В конце концов он продал меня сюда, и во многом это было облегчением. Мое великое предприятие потерпело неудачу. Эрмелинда умерла, но место ее осталось незанято. Жабу убили, однако во лбу у нее нашлась всего-навсего щепотка бесформенной слизи. Я срезала с куклы все чужие лоскутья — и ничего больше там не было. Ничего. Я была тенью. Здесь, в публичном доме, меня прозвали Монашкой, а лучше бы дали мне имя Одиссея — Никто^{43}. Воспоминания стерлись. Я не могла припомнить, кем была. Мне казалось, что я вот-вот растаю и скудные капли жидкости утекут сквозь щели в полу, исчезнут. Когда клиентов не было, я сидела, тупо глядя в пространство. И порой бормотала: я хочу… Но только эти два слова, всегда. Я хочу. Третье так и не пришло.

— Я люблю тебя, Эрмелинда.

— Ты забываешь, что Эрмелинда умерла. По крайней мере это мне удалось.