Пастух своих коров

— Может быть, если поэт профессионал, — холодно ответил Серафим Серафимович. — Но если вы рифмуете «запах — лапу», или как там: «деревьев — кремни», — тогда извините… И вообще, уж больно странный мир вырисовывается: зверюшки, насекомые, рыбки, птички. Похоже, вы были добрым человеком, Петр Борисович.

— Я больше не буду. Вообще-то, зверюшки здесь не причем. Надо помнить, что это очень ранние стихи. Я еще не отъехал от своей стихии — моря и степи настолько, чтобы они сфокусировались в образ, и не доехал еще до леса и речки, загадочных и волнующих, и оказался таким образом в некоем межприродье, в природе лабораторной или кабинетной. Вы это лучше меня знаете.

— Причем тут я?

— Ну, да. А что касается рифмы, я так и не стал рифмовать лучше. И сейчас не стал бы.

— Воля ваша. А что скажет Савва?

— Пойду я, — очнулся Савка. — Ночь на дворе. Совсем охренели.

Петр Борисович проснулся среди ночи, сел на кровати и закурил. На душе было неясно, как с похмелья, но похмелья не было, а было подобие оскомины, будто душа окислилась от долгого пребывания на свежем воздухе.

Серафим Серафимович спал неслышно. Да жив ли он, надо проверить, хотя — от этого не умирают.

Спина остывала, как печка. Петр Борисович закутался в одеяло. От пола отделились пузырьки воздуха — они слабо светились, не размывая кромешную темноту, света их хватало только на себя. На уровне глаз пузырьки заметно увеличивались, и оказывались ангелами с плотно прижатыми крыльями, с вытянутыми шеями. Они замирали на одном уровне, образуя подвесное небо, легко переворачивались вокруг себя, как готовые пельмени. Иногда вырисовывалась темная, ажурная, наподобие водоросли, лапка — и тут же убиралась под мучнистую мантию. Петр Борисович улыбнулся и, закутанный, повалился на подушку.

Среди дня на лед вышел Савка с острой, как стамеска, пешней.

— Репейник твой — говно, — заявил он, — давай я тебе ручейника наловлю.

Он повел Петра Борисовича к череде прошлогоднего тростника и вручил ему пешню.

— Вот тут руби, — приказал он. — Пятьдесят на пятьдесят.

«Называется, он мне наловит», — усмехнулся Петр Борисович.

— А дальше что?

— Дальше? — Савка снял рукавицу, достал сигарету и долго разминал. — Дальше — наломаешь веник, голик, а можно лапника. В баню ходил? Вот. Веник на палке опустишь в прорубь. На самое дно. А завтра посмотрим. Должно набиться. А как рыбу наловишь — начальника своего покорми.

— Да какой он мне начальник, — рассмеялся Петр Борисович, — так, знакомый, и то не очень.

— Правда? — удивился Савка. — А отчего же ты его обхаживаешь? И еще куплеты читаешь…

Клева не было, и Петр Борисович решил пойти на Старую деревню, к родникам, пробивающимся у берега. Там в богатой кислородом воде, всегда стоит с открытыми ртами стайка избранных.

За поворотом реки он увидел множество рыболовов, обсевших лучшие места. Одни сидели неподвижно, другие вяло передвигались в белом мареве, толпились у серого автобуса, выехавшего на лед. «Как мухи в топленом сале, — поморщился Петр Борисович. — Ну да, сегодня же воскресенье. Соревнование рыболовов-любителей. Вот нажрутся».

Пора было пойти домой и накормить гостя кашей.

На подворье у Митяя лаяла собака, из сарая вышла работница Нинка, ругала собаку звонким голосом, оглядывалась по сторонам. «Как ни противно просить, — подумал Петр Борисович, — а водка кончается, деваться некуда».

— Здравствуйте, — вежливо ответила Нинка, бегло оглядев подошедшего и отвернувшись. — Отдыхать приехали? А я смотрю, — что за мужики, и Савка к ним ходит. Потом вас разглядела, — ну, думаю, — наши.

— Ой, нет, откуда, — Нинка замахала руками, выслушав просьбу. — Вообще-то есть, но Митяй заругает. Сам-то он без ничего останется.

— Ну, положим, не останется. Небось, привезет. А не хватит — сгоняет в Неклюдово. Что ему на джипе…

— Так-то оно так. За вас, может и не заругает. Ну, давайте. Сколько?

— Да всего пару бутылок, — Петр Борисович протянул деньги, немного больше, чем полагалось.

Нинка смотрела в черное стекло, обрамленное морозным лапником, и плакала. Слезы не текли по щекам, а впитывались сухой кожей, отчего лицо темнело, как земля.

Для слез не было особой причины, но когда среди русской ночи раздается знакомая с детства, любимая батькина песня, колыбельная, можно сказать, — как тут удержишься…

Iз-за гори кам’яної
Голуби злiтають,
Не зазнала роскошоньки
Вже лiта минають…

Пел сосед, Петр Борисович, старый, як батько, человек. Сидят они втроем у печки, и все у них хорошо, шось собi балакають и водку пьют. Вот пойти сейчас к ним — обрадуются, наверное, засуетятся — женщина пришла. Да как пойдешь — Митяй заругает.

Нинка подняла волосы с затылка и искоса глянула на отражение. Шея была белая, как у дивчины. Вот так. «Не зазнала роскошоньки, вже лiта минають». В сорок два года.