Пастух своих коров

А колись… Был жив батько, и был Советский Союз, и Степка еще не пил, а собирался в Балту на курсы повышения квалификации. И Нинка работала технологом в колхозном цехе по производству морса, и Олька кормилась молоком и медом, та ще пампушками… Куда все подевалось… Самостийный Степка, комсомолец, запил и сгинул со двора, батька нема, стара маты шипит, мов гуска. Младшая сестра Галя вышла замуж в Россию, за мента, живет тут недалеко, в Вербилках, стала, курва, новою руською. У ней, видали, не хер конячий, а «Банк данных», и устраивает она земляков, а еще молдаван с белорусами на работу гастробайтерами. Вот и Нинку устроила к Митяю, спасибо ей за то великое.

Гроши нужны: Олечке выпускное платье — раз, чтоб не стыдно было от людей, и, главное, чтоб поступила куда учиться, чтоб не пропала… Платит хозяин не то, чтобы много, да Нинка и не тратит. Нанялась она весной, скоро уже год.

Непонятный этот Митяй. Москвич, сын профессора, а хозяйство развел — дай боже. И корова с теленком, и коза, и гуски с индюками, и хрюшки, и овечки. И еще трактор, и грузовик, и джип, само собой. Я, говорит, хочу, чтоб сын Андрюха вырос человеком среди скотины. А сам — чи предприниматель, чи бандюк, чи то и другое вместе. Здооровый мужик, чемпион Союза. Когда трезвый — молчит больше, а как выпьет — добрый, только матом здорово кроет.

Работы, конечно, хватает, но Нинке не привыкать. А по вечерам — тоскливо, ни одной живой души, снег один. Редко-редко Савка припрется через сугробы, водки потребует. Есть, правда, телевизор, две программы берет, НТВ и Тверь — только новости послушать. Димочка Дибров, — тот поздно ночью, не дождешься. Есть еще видик, — боевик иногда посмотришь, или Андрюхины мультики. И порнуха бывает ничего, только неловко, когда целуются.

Нинка вздохнула и стала бродить по дому, бездумно трогая предметы.

Чи не прийдуть лiта мої
Хоч до мене в гости…

Сунула ноги в валенки, надела телогрейку на ночную сорочку, свернула палас и вышла на двор. Маленькая твердая луна звенела в морозном небе, кружила, норовила ужалить. Нинка расстелила палас на снегу и дубасила его совковой лопатой.

Не вернемось, не вернемось
Ми до дому твого…

— Ну, где же ваша тетрадка? — спросил Серафим Серафимович, удобно расположившись на подушках.

— Может, Савку подождем? — нерешительно сказал Петр Борисович.

— По закону жанра — конечно. Три джентльмена у камина. Вообще, трое — это уже община. И, заметьте, церковь. Но поскольку наш коньяк на двоих, то я полагаю…

— Погодите, — придумал Петр Борисович, — сейчас я его вызову.

— Это каким же образом?

Петр Борисович разыскал в углу недопитую Савкой бутылку — оставалось на два пальца — и вынес в сени. Вернулся с новой, Нинкиной, зачем-то обтер ее полотенцем и поставил на стол. Аккуратно отрезал корочку хлеба и посолил. В сенях загромыхало, хлопнула дверь.

— Ну что, Борисыч, — спросил Савка, утирая нос, — занятия будут?

— Какие занятия?

— Политинформация, — ухмыльнулся Савка.

— Чудеса, — пропел Серафим Серафимович.

— Мы прервались на том, что, оторвавшись от моря, я оказался в некоем межприродье и, понимая, что море мое безвозвратно, ударился в поиски новой среды обитания. И, как антипод прежней моей природы, на горизонте моего сознания замерцал Лес, с большой буквы, разумеется, более высокий, более населенный и значительный, и более грозный, чем реальный, тот, среди которого мы сейчас находимся. Кстати, Савка, ты видел свежие кабаньи следы возле Старой деревни? Там прошла целая рота. Голов двадцать.

— А толку, — сказал Савка, — хоть дивизия, я из лопаты стрелять не умею.

— Ну, ладно. Так вот:

Прохладен влажный лес.
Тяжелая листва,
И скрип сосны, как приоткрытой двери,
И хвойное глухое недоверье,
И судорога обомшелых рук,
И лапки поджимающий паук.

А медленные сумерки идут,

А сумерки цепляются за ветки.
И два сыча приоткрывают веки,
И, полувзглядом обменявшись, ждут.

Вот, наконец, она,

верхом на волчьем вое,
Лесная ночь
с лохматой головою…

Как сон зверей, неясен лес,

И темен, как подвох.
Неодолимый тяжкий вес
Приобретает мох,

И облегает старый ствол

С таинственной резьбой.
Здесь под нечаянным кустом
Готовится разбой.

Неважно, что после дождя

Лес искренен и чист,
— На каждом дереве сидят
Коварные сычи.

И хохот полетал и смолк

И тяжек вздох, как тяжек мох,
Куском тумана вздох повис:
Поберегись, поберегись…